Воздух небесного Града

Чаадаев приводит в пример сравнения Декарта. Не знаю, говорит ли что-либо это имя читателю; знаком ли читатель с «радикальным сомнением», аналитической геометрией и принципом «думаю — значит, существую». Хорошо во Христе быть книжником, но не фарисеем. Чем больше объём прочитанного, тем ярче сияет на этом фоне Божественная простота и тем сильнее может быть аргументация в пользу Слова Божия. Декарт тоже может быть полезен, хотя читают его за пределами специальных курсов, конечно, и мало, и редко. Но что доступно всякому читателю, так это сравнение объёма написанного Декартом и объёма написанного апостолами о Христе (Сам Господь, как известно, книг не писал). Декарт, Платон, Кант, Гегель и прочие труженики цеха философов, как правило, написали или надиктовали столько, что тоненькая книжечка под названием Новый Завет по объёму сгодится в качестве разве что вступительной статьи к этим фолиантам. Однако по-

206

истине революционной и изменяющей мир стоит признать в первую очередь тоненькую книжечку Нового Завета, в тени которой помещаются все Декарты, Гегели и Канты вместе с комментаторами. Это удивительно!

К чтению таких «тяжеловесов» от философии, как упомянутые гении, может приступить только человек подготовленный. Нужна умственная дисциплина, навык чтения больших текстов, владение особой терминологией и прочее. Рыбак, пастух и домохозяйка, к которым обращено Евангелие и кто часто выведен на его страницах, могут даже не мечтать осилить Канта с Декартом без особых подготовительных трудов. А совершив подготовительные труды, они, скорее всего, махнут рукой на книги сих почтенных мужей и вернутся к сетям, посоху и кухонным горшкам, поскольку это их прокормит, а Кант их быстрее уморит, чем насытит. Не то с Евангелием.

Являясь пищей для самого простого человека, оно вместе с тем питает самые возвышенные умы. Евангелие одновременно предлагает свои сокровища старикам и молодым, грамотеям и невеждам, богачам и беднякам.

207

Евангелие говорит со всеми вообще, кто имеет уши, чтобы слышать. Оно находит путь к совершенно разным сердцам, умам и душам. Это поразительное свойство Евангелия — одно из простейших и неоспоримейших доказательств его Божественного происхождения. Декарт отдыхает.

Читая Платона, я вовсе не обязан верить в Платона. Читая Аристотеля, я вовсе не обязан любить Аристотеля. Мне и в голову это не приходит. Честно говоря, я способен пользоваться методами Аристотеля, ненавидя его самого, что совершенно исключается в отношении к тоненькой книжечке Нового Завета. Светские науки, говорят, не полюбишь, если не поймёшь. А Слово Божие не поймёшь именно если прежде не полюбишь.

На языке Нового Завета «познавать» означает приобщаться к объекту познания в вере и любви. Читая Новый Завет, я то и дело встречаюсь со словами о необходимости веровать в Иисуса Христа и любить Его. Он говорит: Веруйте в Бога, и в Меня веруйте (Ин. 14, 1). И ещё говорит: Кто любит Меня, тот соблюдёт слово Моё, и Отец Мой возлюбит его, и Мы

208

придём к нему и обитель у него сотворим (Ин. 14,23). Эти цитаты можно множить, и они лишь усилят доказательную базу отличия Евангелия от прочих знаковых философских текстов.

В то время, когда Чаадаев писал свои «Философические письма» и обменивался мыслями с немногими друзьями, в России назревало философское пробуждение. Через некоторое время появятся во множестве восторженные юноши, которые согласятся отказаться от всех радостей жизни, если им внятно не объяснят систему Гегеля. То же самое происходило и в умственной жизни Запада. Исключение составляли люди, подобные Кьеркегору. Тот говорил, что не понимает Гегеля, однако не переживает по этому поводу. «Я, — говорил он, — пойму Гегеля, как только захочу его понять. Но я не понимаю Авраама!» Мир веры, мир священных парадоксов и Божиих загадок куда более достоин внимания человеческого, хоть и выражен он языком простых притч или безыскусного повествования.

Чаадаеву казалось, что изложенная в виде системы «философия Иисуса Христа» могла бы пленить образованных людей так же, как

209

пленяли их толстые книги велеречивых мудрецов. Именно с этой мыслью замоскворецкого затворника я не согласен. А вообще многое мне у Чаадаева кажется серьёзным, выстраданным и полезным. Поэтому, если Бог благословит, хотелось бы не раз ещё оттолкнуться от его разбросанных там и сям ярких мыслей, чтобы либо развить их, либо побродить вокруг них в раздумье.

Кстати, упомянутый нами Декарт говорил, что чтение книг тем именно хорошо, что в книгах лучшие люди мира щедро делятся с нами своими лучшими мыслями.

Беглец от мира

Сила и слабость Григория Сковороды

У этого человека была смешная фамилия и странная жизнь. Действительно ли мир гнался за ним так, как ему казалось, или иные причины заставляли его всю жизнь быть в движении — Бог знает. Прожив долгую даже по нашим, а тем

210

более по меркам XVIII столетия жизнь, любитель Библии и сын Саввы Григорий, по прозвищу Сковорода, ярко осветил небосклон южнорусского неба. Свет этот был виден далеко и многих заставил с удивлением посмотреть вверх. А удивление, как известно, — мать философии.

Настоящая философия не имеет ничего общего с расхожими ассоциациями. Философу не нужен диплом, мантия, куча книг, отдельный кабинет. Он не обязательно должен быть рассеянным и ходить в очках. Ему нужна «филиа» (любовь) к «софии» (мудрости). Остальное, как говорится, приложится.

Настоящих философов так же мало, как полководцев, равных Александру Македонскому. Сократ, может быть, лучший из них, не написал ни одной строчки. Он ходил по рынкам, слушал людскую болтовню, иногда надолго застывал в раздумье. Он умел правильно задавать вопросы и внимательно слушать собеседника. Еще он умел без страха умереть.

Григорий тоже долго ничего не писал. А если потом начал, так это — плод пребывания в животворном лоне христианской культуры. Вся она выросла на поклонении Книге и на любви к

211

книжному знанию. Но начал он писать тогда, когда многие заканчивают— под сорок. Эта выдержанность сообщает мыслям, как вину, терпкость и вкус. У долгого молчания Сковороды можно учиться. Да и вообще, учиться у молчания полезнее, чем у трескучей говорливости.

Сковорода — философ практической пользы. Ему чужды отвлеченные рассуждения о субъектах и объектах. О предикатах, субстанциях и прочих малопонятных вещах, образующих вокруг ложного знания плотную завесу, подобную тем кустам, в которых скрылся нагой и стыдящийся Адам. Сковорода смотрит на философию как на путь овладения истинным блаженством, оно же — и цель жизни. Философия — это чудесный камень алхимика, способный превращать не все подряд в золото,

но всякую суету — в притчу, всякий предмет

в символ. Философ должен быть готов, не засоряя речи латынью и не наводя туману, ответить мудро и просто на вопрос «как жить?»

Эх, прошерстить бы по этому критерию все наши кафедры философии...

Вообще-то Сковорода догматически грязен. Чего стоит одно только его утверждение,

212

что мир делится на натуру видимую и невидимую. Видимая — это, дескать, мир, а невидимая — Бог. Если все невидимое Богом назвать, то окажутся «богами» и Ангелы, и демоны, и мысли, и совесть. За все подряд я хвалить Сковороду не хочу и подчеркиваю — он догматически грязен. А грязен — потому, что своеволен и в своей правоте уверен.