Возгорится пламя

Раненую перенесли на бережок, перевязали ей лапу.

Сварили суп, пообедали. Собаке дали вареные головки дупелей.

Она съела и облизнулась.

— Аппетит не пропал? Значит, поправишься.

Пока ямщик водил коней на водопой, Ульянов и Старков пошли погулять по лесу. Из-за Енисея дул назойливый ветер, и над их головами уныло шумели косматые вершины старых сосен.

Старков сказал:

— Нам все же повезло — дали самый юг Сибири.

— Юг-то юг, но потеряны годы…

— У тебя не потеряны — вторую книгу пишешь!

— Но еще не ясно — первая-то увидит ли свет. И книги — это не все. Сам знаешь, за Невской заставой и на Выборгской стороне рабочие ждут живое слово. Эх, дорогой мой Базиль, — Владимир Ильич, остановившись, положил руку на плечо друга, — если бы мы теперь были в Питере! В гуще рабочего люда!..

Ямщик напомнил: лошади запряжены. Пришлось поспешить с расставанием, — Старкову нужно было на следующий день добраться до соленого озера. Отъезжая, он долго оглядывался, махал рукой. Потом с грустью отметил:

«Да, у Владимира здесь связаны крылья».

А с соленого озера написал Антонине:

«Дорогая Тончурка! Дорога через Шушу оказалась на полсотни верст длиннее, чем говорили в городе. Это зело печально, так как, очевидно, не придется так часто заезжать к «Старику», как я предполагал. Порядочно-таки измучился я за дорогу, но все же поездкой очень доволен. Какими великолепными местами ехал! Таскгол, великолепный Таскгол, туманными контурами которого пробавляются жадные взоры тесинцев, был в 5 — 10 верстах от меня! Я видел наконец тайгу — и видел в нескольких шагах!! Лицезрел на фоне шушенской природы «Старика» (одно это что-нибудь да значит!).

У него я взял на прочтение Вильгельма Блоса, «Французская революция». Потом прочтешь ты. И передашь Глебу с Зиной.

…Крепко целую тебя и крепко жду. Жду, жду и жду.

Твой В.»

4

Они все время были вместе.

Владимир, стоя за конторкой, что-то подсчитывал на счетах для таблиц книги о рынках. Надежда за соседним столиком переписывала перевод первого тома Сиднея и Беатрисы Вебб «Теория и практика английского тред-юнионизма».

Когда, отдыхая, читали новинки из беллетристики или перечитывали любимых поэтов, часто останавливали друг друга:

— Володя, вот послушай…

— Надюша, здесь интересные, сильные строки…

И разлучались лишь в те часы, когда Надежда надевала фартук и уходила в кухню, чтобы помочь матери.

У Владимира все сильнее и сильнее разбаливались зубы, и капли уже не помогали. Десятого августа пришлось отправиться в город. Надежда не могла поехать с мужем, — у нее не было разрешения. И они расстались на целых три дня!

В Минусинске Ульянов обратился за помощью к «городовому врачу» Смирнову. Да лучшего лекаря и не было в этом захолустье. Ему, терапевту по специальности, приходилось не только прописывать капли, микстуры да примочки, но и частенько вооружаться скальпелем хирурга или щипцами дантиста.

Смирнов, постукивая по зубам больного, спросил: «Этот?» — и, не раздумывая, подцепил козьей ножкой.

Вырвав коренной зуб, повертел перед глазами:

— Не пойму — с чего разболелся? Чистый, как репка!

Ночью боль не унималась. Едва дождавшись утра, Владимир Ильич опять отправился к Смирнову. Врач успокаивал:

— Не волнуйтесь, сударь, это — десна. Все пройдет.

А когда больной пришел третий раз, Смирнов посоветовал:

— Вот что: поезжайте-ка вы в Красноярск. Там вам сделают полный ремонт. По моей справке губернатор разрешит поездку.

И 12 августа Ульянов отправил прошение.

Как во все предыдущие поездки в Минусинск, он и на этот раз побывал в музее, сдал библиотекарю прочитанные книги, взял новые, для себя и для Нади.

Зашел к самому Николаю Михайловичу. Мартьянов обрадовался, встретил у порога, указал на мягкое кресло:

— Садитесь, рассказывайте, милейший, о житье-бытье. Я слышал о вашей свадьбе — поздравляю от всего сердца.

— Спасибо, Николай Михайлович, на добром слове. А что же рассказывать? Мы поджидали вашего приезда. Учитель с детьми набрал для аптеки кореньев, насушил трав.

— Мне очень хотелось поэкскурсировать в окрестностях Шуши, но… Здесь хлопот полон рот. И все же я приеду.

— Будем ждать. Ну, а мне похвалиться нечем. Книга моя в Питере еще не вышла. На шушенских болотах никакой диковинки не подстрелил. Дупели, бекасы да коростели — вот и все. Пеликаны не залетали, страусы в степь не забегали, — не везет мне. — Понизив голос до доверительного тона, Ульянов заговорил о том, ради чего пришел: — Я к вам, Николай Михайлович, с необычной просьбой…

Опасался, что тот удивится, спросит: «Кто вам мог сказать?» — и помнется в нерешительности — уважить просьбу или вежливо отказать? Но Мартьянов ответил с любезной готовностью:

— Вам — с большим удовольствием.

Он, открыв сейф, достал серую папку, развязал тесемки и положил перед Ульяновым:

— Читайте. Здесь вам никто не помешает. А мне позвольте удалиться на полчасика — в аптеке ждут.

В папке лежали, сшитые льняной ниткой, листы линованой бумаги с неровными строчками, написанными дрожащей старческой рукой.

Оставшись один, Владимир Ильич начал читать рукопись и вскоре же встрепенулся от огненных строк:

— Великолепно! — Хлопнул рукой по листу и прочел второй раз. — «Ты, правительство, хочешь силу и достоинство моей рукописи уничтожить? Нет, она тебя скорее уничтожит, из книг живых изгладит и в книгу смерти запишет». Хорошо! «В книгу смерти запишет» — степной публицист льет воду на нашу мельницу. А Николай Михайлович неробкий человек. Ведь это все равно, что держать в музее начинку для бомб!

Бондарев писал о двадцати четырех миллионах крестьян, находившихся на его памяти в крепостном рабстве:

«Плакали эти миллионы мучеников неутешно, да никто и не утешал их, вопили они в глубокой той пропасти, да никто не слышал их; да и бог, как видно, в те века закрылся облаком, чтобы не доходили к нему вопли их».

— Он и мыслитель, и стилист хороший!

Владимир Ильич перевернул страницу.

«От начала века тянутся труд с праздностью, а хлеб с тунеядством», — писал Тимофей Михайлович, обличая белоручек-трутней, которые «ничего не делают, чужие труды — это пчелиный мед — поедают», и тут же взывал: «Умилосердись над нами, богатый класс! Сколько тысяч лет, как на необузданном коне, ездишь ты на хребте нашем, всю кожу до костей ты стер».

Владимир Ильич на минуту отвлекся от рукописи… Богатый класс никогда не умилосердится. Бондарев не понимает этого.

Стал читать дальше:

«На два круга разделяю я мир весь: один из них возвышенный и почтенный, а другой униженный и отверженный. Первый пышно одетый и за сластьми чужих трудов столом… — это привилегированное сословие. А второй круг — в рубище одетый, изнуренный тяжелыми трудами и сухоядением… — это бедные хлебопашцы».

— И только? А где же самый важный круг — рабочий класс?