Вождь краснокожих

– Энди, – говорю я, – мы с тобой теперь люди состоятельные. Конечно, состояние у нас не громадное, но и мы люди скромные. И знаешь – хотелось бы что-нибудь эдакое преподнести человечеству.

Энди кивает:

– Ты прав, Джефф. У меня тоже такое чувство. Всю жизнь мы с тобой были прожженными жуликами, как только не надували честной народ. Всучивали ему самовоспламеняющиеся целлулоидные воротнички, наводнили всю Джорджию пуговицами с портретами президента Хоука Смита, а такого президента и в помине не было. Я бы тоже внес свой пай в это предприятие по искуплению грехов. Но куда можно истратить эти деньги? Устроить бесплатную столовку для бедных или послать тыщи две в министерство финансов?

– Ни то, ни другое, – говорю. – У нас слишком много денег, и мы не вправе подавать жалкую милостыню; для полного же возмещения причиненных нами за все годы убытков нашего капитала все равно не хватит. Думаю, надо нам выбрать средний путь.

На следующее утро, прогуливаясь по Флоресвиллю, вдруг видим: стоит на холме какая-то кирпичная махина, и вроде бы пустая. Интересуемся у прохожих: что да как? И нам объясняют – один владелец шахты лет пятнадцать назад вознамерился построить на этой горке резиденцию. А как выстроил, то оказалось, что на меблировку у него осталось два с половиной доллара. Вложил он этот капитал в бутылочку виски, ополовинил ее, взобрался на конек кровли да и кинулся головой вниз.

Посмотрели мы на здание, и как по команде оба подумали: а что если мы нафаршируем его электрическими лампочками, чернильницами, перочистками и профессорами, поставим на лужайке статую Геркулеса и чугунного пса и откроем лучшее в мире бесплатное образовательное заведение?

Потолковали мы с самыми почтенными флоресвильцами, и тем эта идея пришлась по вкусу. По этому случаю был устроен роскошный банкет в пожарном сарае – и там мы впервые выступили в качестве меценатов и благодетелей человечества, поборников просвещения и прогресса. Энди даже сказал речь часа на полтора об успехах орошения в дельте Нила, а потом завели граммофон, слушали духовные гимны и распивали ананасный шербет.

Словом, нас обуяло настоящее филантропическое безумие, и мы не теряли времени зря. Всех, кто был способен отличить молоток от косы, мы завербовали в рабочие и взялись за ремонт. Оборудовали лаборатории и классные помещения, потом отбили телеграмму в Сан-Франциско, и нам прислали вагон школьных парт, футбольных мячей, учебников арифметики, ручек, перьев, словарей, преподавательских кафедр, грифельных досок, учебных скелетов, губок, а к ним – двадцать семь мантий и шапочек для студентов старшего курса. Теперь у нас было все, что полагается иметь первоклассному университету.

Еженедельники печатали наши портреты, а мы тем временем отбили телеграмму в Чикаго, чтобы нам выслали экстренным поездом шестерых профессоров: по английской словесности, по самоновейшим мертвым языкам, по химии, по политической экономии, по логике и еще одного, который знал бы итальянский язык, музыку и был бы заодно выдающимся живописцем. Банк гарантировал выплату жалованья – до восьмисот долларов в год.

В конце концов все у нас пошло на лад. Над главным входом появилась надпись, высеченная в камне: «Всемирный университет. Попечители и владельцы – Питерс и Таккер». И к первому сентября стали слетаться наши гуси-лебеди. Сначала прибыли профессора. Были они почти все молодые, очкастые, рыжие и обуреваемые честолюбием и голодом. Мы с Энди расселили их и стали поджидать студентов.

Те прибывали толпами. Мы разместили статьи об университете во всех газетах штата, и двести девятнадцать желторотых юнцов отозвались на трубный глас, призывавший их к бесплатному образованию. Они перелицевали и перетянули весь этот городок, как старый диван, и стал он – чисто твой Гарвард.

Студенты маршировали по улицам с университетскими флагами голубого с ультрамариновым цветов, Энди обратился к ним с речью с балкона гостиницы – словом, весь город ликовал.

Только пару недель спустя профессорам удалось загнать весь этот горластый народ в аудитории. Мы с Энди приобрели цилиндры и стали делать вид, что избегаем встреч с репортерами «Флоресвилльских новостей». У этой газеты имелся также фоторепортер, который снимал нас всякий раз, как мы появлялись на улице. Энди дважды в неделю читал в университете лекции, а потом, бывало, и я поднимусь да и расскажу какую-нибудь историйку.

Энди увлекся филантропией не меньше меня. Бывало, проснемся ночью и давай строить новые планы – что бы еще такого выдающегося нам предпринять.

– Энди, – говорю я однажды, – мы прозевали крайне важную вещь. Надо бы нам организовать для наших молокососов дромадеры.

– А что это такое? – вопрошает Энди.

– А это то, где спят, – говорю я. – Есть во всех приличных колледжах.

– Ты говоришь о пижамах? – удивился Энди.

– Нет, о дромадерах.

Мы не организовали никаких дромадеров. Я имел в виду такие длинные спальни в закрытых учебных заведениях, где студенты спят аккуратно, рядами. Теперь-то я знаю, что зовутся они дортуарами.

Да, сэр, не покривлю душой – наш университет имел неслыханный успех. Флоресвилль процветал: ведь у нас были студенты из пяти штатов. Открылись новый тир, ссудная касса, парочка новых пивных. Студенты сочинили университетский гимн:

Ро, ро, ро,Цы, цы, цы,Питерс, ТаккерОба молодцы!Ва, ва, ва,Pa, pa, pa,Университету —Гип, гип, ура!!!

Славный был народ, эти сосунки; мы с Энди гордились ими, словно сами произвели на свет.

Но вот как-то в конце октября приходит ко мне Энди и с задумчивым видом спрашивает, известно ли мне, сколько у нас капитала осталось на счету. Я говорю: по-моему, тысяч шестнадцать. А Энди на это говорит:

– Весь наш баланс на сегодняшний день составляет восемьсот двадцать один доллар и шестьдесят два цента.

– Как ты сказал? – реву я нечеловеческим голосом. – Неужели эти проклятые сыны конокрадов, эти дубоголовые олухи, эти заячьи уши, эти собачьи хвосты, эти куриные мозги высосали из нас такую прорву денег?

– Именно, – отвечает Энди. – Именно это я имею в виду.

– Тогда к дьяволу всю эту филантропию, – говорю я.

– Зачем же к дьяволу? – ухмыляется Энди. – Если заниматься филантропией на прочной коммерческой основе, она приносит неплохую прибыль. Я помозгую об этом на досуге.

Минула еще неделя. Беру я как-то ведомость уплаты жалования нашим профессорам и вижу в ней незнакомое имя: некий Джеймс Дарнли Мак-Коркл, профессор кафедры математики, оклад – сто долларов в неделю.

– Это что такое! – ору я. – Профессор математики с жалованьем пять тысяч в год? Как такое могло произойти? Или он, как домушник, влез в форточку и сам себя назначил на эту кафедру?

– Ничего подобного, – отвечает Энди, – я вызвал его из Сан-Франциско неделю назад. Занимаясь делами, мы совершенно упустили из виду кафедру математики.

– И превосходно! – кричу я. – На кой она нам сдалась? У нас капитала ровно столько, чтобы выплатить ему жалованье за две недели, а после того всей нашей филантропии будет та же цена, что девятой лунке на поле для гольфа.

– Вот это ты напрасно, – отвечает Энди. – Все еще может наладиться. Еще раз повторю – сдается мне, что, если правильно подойти к коммерческой стороне образования, картина быстро изменится. Недаром же все филантропы и меценаты – люди очень и очень состоятельные. Мне давно следовало углубленно поразмыслить об этом и сделать правильные выводы.