Возмездие Эдварда Финнигана

Это из-за нее он потом поехал в Огайо и вошел не в тот ресторан.

Джон вздохнул, крепче вцепился в книгу и попытался читать снова.

Все время после обеда до самого вечера он читал все те же несколько строчек и видел перед собой Марва в камере смертников, где нет койки: может, он теперь уже сел на тот синий стул в углу, а может, улегся свернувшись на полу, уставив взгляд в потолок.

Еще несколько строчек, один раз Джон даже осилил целую страницу, но потом его мысли снова вернулись к Марву.

Свет тихо покинул маленькие окошки, и настала ночь. Трудно было засыпать рядом с пустой камерой, откуда больше не доносилось тяжелого дыхания Марва. Удивительно, но Джону удалось проспать пару часов: колумбиец кричал меньше обычного, а усталость накопилась еще с прошлой ночи. Джон проснулся около семи, оказалось, он уснул на книге, он полежал еще пару часов, потом перевернулся и встал почти отдохнувшим.

Джон ясно слышал — тут посетители.

Так легко отличить голоса свободных людей от голосов тех, кто обречен на смерть. Особый тембр, который бывает лишь у того, кто не знает точно, когда умрет, не знаешь — значит, нет нужды вести отсчет.

Джон посмотрел в сторону центрального поста. Он насчитал пятнадцать человек.

Было еще рано, до казни оставалось три часа, и люди шли медленно, с любопытством оглядывая коридор. Сначала начальник тюрьмы, его Джон уже как-то раз видел раньше. За ним гуськом свидетели. Наверное, так заведено: родственники жертвы, друг того, кого сейчас казнят, несколько представителей прессы. Они были в верхней одежде, и снег все еще лежал у них на плечах, а щеки были красными, словно от мороза или возбуждения — сейчас они увидят, как кто-то умрет.

Джон плюнул в их сторону сквозь решетку. Он хотел отвернуться, но вдруг услышал, как начальник охраны отпирает дверь и впускает одного из посетителей в коридор восточного блока.

Коренастый усатый мужчина с зачесанными назад темными волосами. Поверх серого костюма надета меховая куртка, снег растаял, и звериная шерсть намокла. Посетитель быстро шел по коридору, и его черные мокасины на резиновой подошве, мягкие на вид, стучали по каменному полу. Джон сразу догадался, куда тот направляется, к чьей камере.

Джон беспокойно пригладил волосы и привычным жестом провел рукой за ушами и по длинной косичке на спине. Когда он сюда попал, у него была короткая стрижка, с тех пор волосы отросли, каждый месяц прибавлялось по сантиметру, это служило дополнительной мерой отсчета — на тот случай, если вдруг откажут часы, тикавшие внутри него.

Теперь он ясно видел посетителя, тот остановился у его камеры, именно это лицо преследовало Джона во сне, и никак не удавалось улизнуть от него. Когда-то оно было покрыто прыщами, а теперь остались лишь рубцы, которые не сгладили ни время, ни полнота. Эдвард Финниган стоял в коридоре белый как полотно, и взгляд его казался усталым.

— Убийца.

Его губы напряжены, он сглотнул и повторил громче:

— Убийца!

Быстрый взгляд в сторону центрального поста: все же придется говорить тише, а то его выведут прочь.

— Ты отнял у меня дочь.

— Финниган…

— Семь месяцев, три недели, четыре дня и три часа. Все точно подсчитано. Можешь сколько хочешь просить о помиловании. Я добьюсь, чтобы твое прошение отклонили. Точно так же как я добился разрешения стоять перед тобой вот так сейчас. Ты знаешь это, Фрай.

— Уходи.

Мужчина пытался говорить тихо, но у него не получалось, он прикрыл рот рукой, прижал палец к губам.

— Тсс! Не перебивай! Не хватало еще, чтобы меня перебивал убийца.

Он убрал палец и продолжал с прежней силой в голосе, силой, которую может вызвать только ненависть.

— Сегодня я, Фрай, по поручению губернатора прослежу, как казнят Вильямса. А в сентябре приду по твою душу. Понял? У тебя осталась одна-единственная весна, одно-единственное лето.

Мужчине в меховой куртке и мокасинах трудно было стоять на месте. Он переминался с ноги на ногу, махал руками, едва сдерживаемая ненависть рвалась наружу из его нутра, подчиняя себе суставы и мускулы. Джон стоял молча, как прежде во время процесса; поначалу он пытался было отвечать, но потом перестал, мужчина, стоявший перед ним, не нуждался в его ответах, ему не нужны были объяснения, он к ним был не готов, и никогда не будет готов.

— Уходи отсюда. Тебе нечего мне сказать.

Эдвард Финниган пошарил в кармане пиджака и достал книгу в красном переплете с позолоченным обрезом.

— Послушай-ка, Фрай.

Он полистал несколько секунд, поискал закладку и нашел ее.

— Это книга Моисеева, двадцать первая глава…

— Оставь меня в покое, Финниган…

— …двадцать третий, двадцать четвертый и двадцать пятый стихи.

Он снова покосился на пост охраны, закусил губу и сжал Библию так, что пальцы побелели.

— …А если будет вред, то отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб…

Эдвард Финниган читал текст как пономарь.

— …Руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, рану за рану, ушиб за ушиб.

Он улыбнулся и захлопнул книгу. Джон отвернулся, лег спиной к решетке и коридору, уставился в замызганную стену. Он лежал так, пока не затихли шаги, пока дверь вдалеке не открылась и снова не захлопнулась.

Осталось пятнадцать минут.

Часы Джону не требовались.

Он точно знал, сколько времени пролежал.

Он смотрел на светящуюся трубку под потолком, заляпаную маленькими черными точками. Мухи слетались к лампе, которая светила постоянно, они подлетали слишком близко и тотчас сгорали от жара. Первые ночи Джон закрывал глаза руками, мало ему было собственных страхов и новых звуков, так еще и лампа, которая никогда не выключалась, трудно было заснуть, когда свет прогонял тьму.

Ему придется смотреть на это, пока все не кончится.

Порой Джон надеялся, что потом еще что-то будет.

Что угодно, только бы больше чем это короткое жалкое ожидание смерти, больше чем просто сознание — вот сейчас я умру, а потом конец.

Сильнее всего это чувствовалось в такие минуты, как сейчас, когда уходил кто-то другой, тот, кому уже больше незачем было считать.

Тогда Джон обычно ложился, закусывал рукав куртки, он чувствовал, как бьется сердце, и ему становилось тяжело дышать, а потом начинала бить дрожь, которая не утихала до тех пор, пока его не выворачивало на пол.