«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи
Шрифт:
Я получила из Ташкента большую посылку — 6 ящиков фруктов. Мы их ели сырыми, делали компоты, мороженое, держали их в леднике, но все-таки много испортилось. Ко дню моих именин, 24 июля [329] , приехал Н.П. Он появился на Скачках сияющий, загорелый и сильно располневший. Он в первый раз увидел моего сына, остался им очень
доволен и заявил, что послезавтра мы уезжаем в Ташкент. Он даже не спрашивал, согласна ли я с ним ехать, но сам проявлял такую радость и такую уверенность, что у меня не хватило духу ему противоречить.
329
24 июля — день памяти равноапостольной княгини Ольги.
Мои именины справляли торжественно, пригласив массу знакомых, устроили крюшон, свертели мороженое, танцевали. Я позвала и моего фэксовского друга, с которым к этому времени сумела выровнять и упростить отношения ценой многих уступок с обеих сторон. Он мне признался, что терпеть меня не мог, что ему невыносимо было сознавать себя виновником таких страданий, но что теперь он полон лучших чувств в отношении меня и что я могу считать его своим искренним другом. Я приняла это, как оно есть, хотя это была горькая награда за столько месяцев испорченной были. Я позвала его потому, что Н.П. мог ему объяснить, каким путем можно поступить в авиацию. Часам к двум ночи все разошлись по домам, остались Н.П. и мой приятель. Я заставила Н.П. лечь на диван, а тот устроился на большом столе, ему надо было проводить какой-то физкультурный парад и встать в 6 ч. утра. Я ушла к себе в комнату, в которую надо было проходить через мамину. Н.П. был пьян, когда я с ним прощалась, и выражал мне неудовольствие, почему я его не беру к себе. Я настояла на том, чтобы он лег, и действительно,
Я ушла к себе, но не спала, а прислушивалась к тому, что делается в доме. Я снова слышала возню в зале, потом шаги по лестнице и в саду, потом всё стихло. Я пролежала без сна до утра, пошла разбудить моего друга — он уже не спал. Рассказал мне со смехом, как Н.П. жаловался ему на меня, что у меня нет сердца, что вот уже 4 года, как он ждет меня, что он больше не может и уходит. И действительно, я больше его не видела. Он уехал в тот же вечер, не попрощавшись со мной, и хорошо сделал. Лишние разговоры, лишние слезы, «кому это нужно», как говорилось у нас в «ФЭКС» е.
С осенним возвращением в город наступил период бодрости и самостоятельности, усиленной работы, хотя не особенно успешной. Наши молодые режиссеры были очень смелы и убеждены в своих начинаниях, были очень требовательны к ученикам и имели много врагов среди кинематографистов. Действительно, они вели себя довольно вызывающе. Посетители наших вечеринок могли читать такие лозунги: «Спасение искусства — в штанах эксцентрика». Потом слова гимна «ФЭКС» а звучали так: «Мы всё искусство кроем матом. Мы всем экранам шлем ультиматум». В уборной «ФЭКС» висел портрет Веры Холодной. Два слова об этих вечеринках. Они устраивались с целью поднять наши фонды, а также, чтобы приручить немного зубров от кинематографии к нашим не совсем обычным методам работы и способам развлекаться. Для того чтобы показать нашу физкультурную тренировку, мы устраивали парады с пирамидами, для того, чтобы показать свой вкус кинофильма, мы демонстрировали на этих вечеринках не выпущенные в прокат запрещенные фильмы Сесил де Милла [330] и, наконец, несколько раундов фокса [331] между столиков в баре. Само собой разумеется, танцы под импровизированный джаз. Наши девушки в брюках заставляли померкнуть патентованных звезд, бывавших у нас в гостях.
330
Сесил де Милль (De Mille, 1881–1959) — американский режиссер (с 1911), продюсер, драматург, актер. В 1912 г. участвовал в создании общества по производству фильмов, преобразованного впоследствии в кинофирму «Парамаунт».
331
Фокс — просторечное, то же, что фокстрот — модный быстрый танец.
Все это нравилось мне, было для меня ново, но мои режиссеры не хотели со мной заниматься, отсылая меня к старикам Ивановскому и Весковскому [332] , говоря, что я слишком для них красива и слишком женственна, чтобы сниматься в комедиях. Это меня огорчало, но, увидев себя на экране, в комедии «Мишки против Юденича» [333] , пришла к убеждению, что это действительно так. В конце 1925 г. я оставила «ФЭКС» и перешла сниматься на фабрику «Совкино» [334] . Здесь я бывала занята преимущественно в исторических картинах, и была вполне на своем месте. Мне очень шли стильные прически, я прекрасно двигалась в этих платьях с кринолинами, отлично ездила верхом в амазонках, спускавшихся до земли, но ни разу мне не пришлось сниматься в платочке и босой. Так и значилось в картотеке под моими фотографиями: «типаж — светская красавица». Так и не пришлось мне никогда сниматься в комедиях, о чем я страстно мечтала.
332
Ивановский Александр Викторович (1881–1968) — драматург, сценарист и режиссер фабрики «Союзкино». Засл. деятель искусств РСФСР (1936). Начал работать в кино с 1918 г. В середине 1920-х годов поставил несколько историко-революционных фильмов, в том числе в 1924 г. «Дворец и крепость» (по роману О.Д. Форш и повести П.Е. Щёголева «Таинственный узник»). В этой киноленте О. Ваксель можно видеть в сцене бала — всего несколько секунд, Весковский, правильно Висковский, Вячеслав Казимирович (1881–1933) — кинорежиссер, начал работать в кино в 1915 г. Первые фильмы — экранизация популярных романов, классических произведений. В 1920 г. покинул Россию, работал в США. В середине 1920-х годов вернулся в Петроград и стал режиссером студии «Севзапкино». Отказавшись от услуг театральных актеров, пригласил для работы начинающую молодежь. Наряду с В.Р. Гардиным и Ч.Г. Сабинским (см. примеч. 358) является представителем старшего (дореволюционного) поколения режиссеров, которое в 1920-х годах внесло собственный вклад в развитие отечественного кино. Козинцев и Трауберг противопоставляли свой эксцентрический метод методу стариков.
333
«Мишки против Юденича» (1925/1926) — фильм режиссеров Г.М. Козинцева и Л.З. Трауберга, в котором снималась Я.Б. Жеймо и дебютировал в качестве киноактера С.А. Герасимов. Эксцентрическая комедия о необыкновенных приключениях мальчика-газетчика Мишки, попавшего в штаб генерала Юденича.
334
Совкино — Ленинградская фабрика (1926–1930), создана на базе основанной в 1918 г. в Петрограде киностудии; предшествовала учрежденному в 1934 г. «Ленфильму». В 1922–1924 гг. называлась «Севзапкино», в 1925–1926 гг. — фабрика «Ленинградкино», в 1930–1932 гг. — Ленинградская фабрика «Союзкино». В 1932–1934 гг. — «Росфильм» и «Союзфильм».
1926 год начался довольно знаменательным знакомством с одним 16-летним милым лентяем [335] . Это было на какой-то захудалой вечеринке на Петроградской стороне, куда меня затащили против моей воли в 1-м часу ночи, хотя я собиралась попасть в совсем другое место. Я через час туда и уехала совершенно одна, наотрез отказавшись от всяких проводов. Единственное, что я помню — это молодого зубоскала, с флажком спортивного клуба в петличке, лившего за здоровье моего сына, игравшего на скрипке и таскавшего меня на руках по всем комнатам без всякого на то согласия с моей стороны. Помню, что он был разочарован моим внезапным отъездом и очень настаивал на том, чтобы проводить, но я так устремлялась в другое место, где мне казалось интереснее, под предлогом, что спешу домой, что, кажется, даже хозяйка обиделась.
335
Борис Михайлович Энкин (род. ок. 1910 г.) — знакомый О. Ваксель, проживал с родителями на пр. К. Либкнехта (Большой пр. Петроградской стороны), 38. О дальнейшей судьбе Б.М. Энкина, оставшейся за рамками воспоминаний О. Ваксель, рассказал А.А. Смольевский. «Борис Михайлович Энкин забросил игру на скрипке и, наконец, закончил какой-то технический ВУЗ, женился, служил в ракетных (?) войсках, поэтому имел затруднения с разрешением эмигрировать в Штаты. Сначала туда уехала одна из его дочерей, кажется, математик с прекрасными лингвистическими способностями; а второй из-за этого “не давали хода” в Ленинградской Консерватории, т[ак] ч[то] она вместе с родителями тоже решила уехать. Это было в 1983 г. (?) Они оставили свою квартиру на Невском [проспекте] уг[ол] Канала Грибоедова, как раз над парфюмерным магазином [Невский пр., 27/18. — Е. Ч.], распродав вещи. <…> Никаких фотографий Лютика он не сохранил, чтобы не вызывать ревность у своей жены; никого из членов его семьи я не знаю. От Бориса Михайловича, которого я разыскал, кажется, в 1966 году, мне удалось узнать несколько мелких деталей, касающихся характера О[льги] А[лександровны] и ее окружения. “Она была всего на несколько лет старше меня, а я не смог по-настоящему оценить ее”, - сказал он при последней нашей встрече (с 1966 г. и до его отъезда их было всего три или четыре)» (коммент. А. С.).
Я совершенно забыла о существовании этого резвого юноши, старавшегося казаться солидным, ходившего в бобровой шубе и имевшего все замашки настоящего жуира [336] . Поздней осенью, так же совершенно
неожиданно, но уже с большим удовольствием я встретила его на другой, более интересной вечеринке. Я была занята ее хозяином, редчайшим авантюристом, неким кн[язем] Виктором Оболенским, недавно приехавшим из Москвы и поражавшим всех кругом своей ослепительной внешностью, потрясающим хвастовством и неутомимым сердцеедством. Он так восхитительно лгал и позировал, что я звала гостей смотреть на него, чем доставляла всем огромное удовольствие. Но все же я несколько раз потанцевала и поболтала с Борей и, хотя также отказалась от проводов домой, дала свой телефон, прося им не злоупотреблять. Моя просьба была уважена: он мне позвонил только за несколько дней перед Новым годом и буквально вырвал обещание встречать Новый год в большом обществе совершенно незнакомых мне людей. В эти годы было очень принято собираться у малознакомых или совершенно незнакомых людей, и часто получалось очень удачно. У меня были совершенно другие планы: я собиралась быть дома, пригласить двух-трех приятелей, устроить для них маленький ужин с глинтвейном, но из лени бросила эту затею и согласилась поехать с Борисом на Литейный, в незнакомый еврейский дом, где должно было быть 100 человек приглашенных.336
Жуир — человек, ищущий наслаждений, кутила.
Когда он приехал за мной, я еще была в ванне, и ему пришлось порядочно подождать, пока я соберусь. Он расхаживал по моей комнате, с почтением созерцая картины Макса [337] , которыми были увешены стены. Встреча Нового года была банальная: полтораста незнакомых друг другу людей поднимали бокалы шампанского, провозглашая всё те же затрепанные тосты: за присутствующих дам, за хозяйку, за тайные желания каждого и т. д. в этом роде. Взрывались воздушные шарики, перекликались через стол и чувствовали себя свободно. С ужином скоро покончили и перешли в другие комнаты танцевать. Среди присутствующих было много хорошо одетых евреев и евреек нэпманского типа, державшихся очень развязно. После ужина еще продолжали появляться в передней новые фигуры, дамы в «национальных» костюмах и кавалеры с сияющими лицами. Я чувствовала себя довольно глупо, впервые попав в такое нелепое и многочисленное общество нуворишей. Если бы не был бы Борис, я сбежала бы очень скоро. Но он чувствовал себя как рыба в воде среди этих акцентирующих потомков Израиля. Его прекрасная манера танцевать, его парижский костюм и манера говорить взрослым дерзости с невинным видом — были очень забавны. Мы расстались часов в 9 утра с очень хорошим настроением, не сговариваясь о дальнейших встречах, которые подразумевались сами собой. С моей стороны с большой легкостью и удовольствием, с его стороны с некоторым опасением.
337
Речь идет об акварелях МЛ. Волошина, долгие годы находившихся в квартире Ю.Ф. Львовой. «…Когда-то у бабушки Юлии Федоровны вся комната была увешана подаренными ей акварелями, — вспоминал А.А. Смольевский, — (из писем бабушки к Максу, которые хранятся в рукописном фонде Пушкинского Дома, я узнал, что их было 43), потом они висели в комнате Лютика, которая десятка полтора увезла с собой в Осло, что бабушка раздарила оставшиеся акварели друзьям, как того хотелось Максу (последние две она передала Ольге Дмитриевне Форш, но после смерти О[льги] Д[митриевны] ее родные вернули их мне, потому что хотели развесить на стенах только ее рисунки)» (Смольевский А. Мария Степановна Волошина… С. 5; см. также примеч. 237). В письме X. Вистендалю в Москву от 24 августа 1932 г. О. Ваксель сообщала о посылке ему нескольких картин художника, упомянув о его недавней смерти (МА. Ф. 5. Оп. 1. Д. 213. Л. 4). В 1965 г. 10 акварелей Волошина были привезены из Осло (см.: «От комментатора» в настоящем издании). «У тети Агаты осталось еще четыре, о которых она решительно заявила, что оставит их себе, а вернет только… “Apres та mort!” (“После моей смерти!”), не раньше» (Там же. С. 12–13). Три из этих акварелей опубликованы. (См.: Купченко В. «Я предлагаю вам игру…». Максимилиан Волошин — художественный критик // Новый мир искусства. 1998. № 1. С. 11, 12,14).
Лето 1926 года, проведенное мной с моим сыном на даче у А.Ф. в Детском Селе [338] , было сплошным кошмаром. Он настоял на своем праве иметь ребенка у себя, и я очень много раз в течение этого лета сожалела, что не отказалась. Ребенок был в сравнительно хороших внешних условиях. Внешне я — тоже. Но я была так связана в своих передвижениях, хотя бы по Детскому Селу, что не могла без ведома А.Ф. выйти даже в парк. Поэтому я избрала своим главным местопребыванием — площадку среди ягодных кустов, защищавших ее от посторонних взоров, где я проводила многие часы, лежа на солнце, читая или вышивая. Мои немногочисленные поездки в город также контролировались, и хотя мои друзья все были в отсутствии, и в моей личной жизни не оставалось ничего кроме переписки; последняя была тоже под цензурой, как и стихи, отрывки с которых мне насмешливо цитировались за обедом. Но все это еще было сносно. Я могла не замечать А.Ф., бродившего за мной, как тень, но когда он начал снова беситься, я не выдержала. Я хотела взять с собой ребенка и уехать. Но ребенка он мне не дал; на его стороне были все окружающие, так или иначе связанные с ним материально, и мне пришлось уехать одной. Я до поздней осени ездила в Детское навещать моего сына, который, как мне казалось, одичал в мое отсутствие и неважно выглядел. Одновременно А.Ф. писал мне длинные, трогательные письма с предложением вернуться, в которых проскальзывали поучительные нотки и чувствовалось сознание превосходства. Ребенок вернулся после некоторых переговоров, и я уехала в экспедицию Кинофабрики в Туркестан.
338
А.А. Смольевский писал об этом лете: «Из раннего детства мне вспоминается дача в Детском Селе, мне хочется бегать под дождем, а меня уводят в комнаты; в лужах лопаются большие пузыри; мне очень хочется иметь маленький медный компас — на цепочке, как папашины карманные часы; мне нравятся лампы. <…> Вспоминаю простуду — летом; меня не выпускают гулять, ставят на спину кусачие горчичники. Вспоминаю, как меня уложили спать на два составленных вместе мягких кресла, обтянутых темно-зеленым бархатом и с бахромой; ночью кресла разъехались, и я оказываюсь ревущим на полу.
Эти кресла, на которых я спал, служили потом бабушке и маминым адвокатам доказательством того, что в доме отца для моего воспитания нет подходящих условий: вместо кроватки, необходимой для правильного развития детского позвоночника, ребенка укладывают спать на сдвинутые пыльные мягкие кресла, где посредине образуется гибельный провал, от которого может образоваться горб» (Восп. А. С. Л. 1).
Мимолетные впечатления от окрестностей Ташкента сводились к немногому: женщины в парандже с лицами, часто обезображенными «пендинками» [339] от плохой воды; жара, во время которой все замирает и прячется, немногочисленные развалины мечетей… И ковры, старые, которым цены нет, и новые, которые очень охотно покупаются всеми приезжими. Каждый уважающий себя кинематографист счел своим долгом обзавестись полудюжиной пестрых легких халатов, чтобы потом раздаривать приятельницам. Мы больше пожирали виноград, чем работали, передвигали рабочие часы на ближайшие к рассвету и, в сущности, не видели ни дня, ни вечера. Среди наших спутников были веселые и славные ребята, но я была отнюдь не романтически настроена, и мне было скучно. Чужое веселье, когда не можешь в нём принять участие, раздражает. Я возвращаюсь одна, запасшись хорошим количеством фруктов, которые там, действительно, чудные.
339
Дефект кожи вследствие заболевания пендинской язвой.
Мое возвращение отнюдь не было радостным — А.Ф. проводил у моей матери часы, уговаривая ее повлиять на меня в смысле переселения обратно, грозил отобрать ребенка, и кончилось все это разрывом дипломатических сношений между ним и ею. Изредка еще получались письма самых различных настроений, но с тех пор они считают друг друга злейшими врагами. Мои отношения с матерью тоже сильно испортились из-за ее постоянного вмешательства в мою личную жизнь. Я замыкалась и молчала. Между съемочными днями бывали иногда большие промежутки. Я бездельничала, ходила в кино без всякого удовольствия, потому что занятии в «ФЭКС» е окончательно отучили меня от способности воспринимать непосредственно. Я холодно разлагала виденное на составные части, как приучили нас делать наши режиссеры, и точно разбиралась в приемах. Иногда устраивала у себя вечера с чтением стихов, музыкой и каким-нибудь изысканным ужином, который готовила собственноручно. Борис бывал у меня числе других, но не иначе, с тех пор, как сделал попытку, наскоро признавшись в любви, целоваться в маминой комнате. Это было очень глупо и некстати с его стороны, вызвало замечание мамы, что мои гости ошибаются, вероятно, думая, что попали в бардак. Я перенесла свой «штаб» в другое место, на Караванную, где можно было танцевать до утра, без того, чтобы приходили мешать; если хотелось выпить, можно было и это, не рискуя быть высмеянным кем бы то ни было. Но и это надоело, в конце концов. Компания расстроилась, все разбрелись по своим углам. Хозяин нашего логовища говорил, провожая выносимые из квартиры зеркала: «Всё пропито и проето».