«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи
Шрифт:
Мое вынужденное возвращение к домашнему очагу повлекло за собой появление упрямого Бориса, который, несмотря на мои частые просьбы ко мне не приходить, кротко появлялся почти каждый вечер с милой улыбкой и извинениями. У него это получалось так просто и хорошо, что на пару дней я терпела его присутствие, потом опять просила говорить ему, что меня нет дома, уходила с черного хода, заставляя ждать в передней и т. д. Не могу сказать, чтобы его навязчивость была невыносимой, он ничего не просил, не ныл, он только хотел меня видеть, даже не говорить. Он был всегда хорошо настроен, очень мило острил, но никто из моих приятелей терпеть его не мог и в угоду им я часто запрещала ему эти посещения. Это же обстоятельство заставило меня назло им в конце концов разрешить Борису посещать меня изредка отдельно от них и провожать. Иногда мы встречались в городе, предварительно провисев час на телефоне, чтобы условиться о месте и часе встречи. Он скрывал от своих родственников свои похождения, и поэтому наши разговоры происходили на шифрованном языке. Места наших встреч определялись приблизительно так: угол Литейного и Невского — «там, где болтают ногами», потому что однажды я ждала его там и болтала ногами; время определялось путем сложения маленьких цифр, а если кто-нибудь входил в комнату, и он не мог говорить открыто, то нёс околесицу и потом заключал: «вода!», — т. е. все это можно пропустить мимо ушей. Это было забавно и мило. Мы бегали по спортивным клубам, по маленьким погребкам с джазом, по дансингам и нигде не скучали. У этого юнца была удивительная способность из ничего делать что-то. Все же он оставался «седьмым спутником» [340] , не играя серьезной роли в моих мыслях. Я с легкостью заменяла его другими, более предприимчивыми или казавшимися занимательнее, молодыми людьми. Нередко, приехав специально с Петроградской стороны, он провожал меня к любовнику или на вечер, куда его не приглашали. Он знал это, но ни разу не пожаловался и не выразил неудовольствия. Он, как котенок, которого берут за шиворот и выбрасывают за дверь, снова возвращался и занимал свое место у печки. Иногда мои приятели возмущались подобным обращением, удивляясь тому, как этот молодой скрипач может терпеть, чтобы его бросали, как вещь. Но, несмотря на это, он знал лучше них всех и свое место в моей жизни и то место, которое собирался занять впоследствии. Ради того, чтобы быть всегда готовым появиться около меня, он оставил службу и
340
Подразумевается персонаж повести Б.А. Лавренева «Седьмой спутник», опубликованной в журнале «Звезда» за 1927 (№ 6) и экранизированной (режиссер В.П. Касьянов, 1927). Лавренев Борис Андреевич (наст. фамилия Сергеев, 1891–1959), прозаик, драматург.
Вообще начало двадцать седьмого года принесло мне ряд различных потрясений, более или менее сильных. А.Ф., который перестал у нас бывать, затеял судебное дело после моего отказа отдать ему ребенка на лето. Он начал с того, что настаивал на своем праве получить сына на летние месяцы, а кончил тем, что требовал переезда сына к нему, заявляя, что я дурная мать и что я ужасно себя веду [341] . В народном суде, где разбиралось дело «об отобрании ребенка», присутствовали свидетели с обеих сторон: с его — дачевладельцы в количестве трех, и с моей — двое жильцов нашей квартиры — Кусов и M-lle Гуро и M-me Каратыгина [342] , вдова композитора, мамина приятельница, бывавшая у нас и А.Ф. при различных обстоятельствах.
341
А.А. Смольевский вспоминал: «Арсений Федорович много раз на протяжении моего детства соблазнял меня обещаниями всяческих благ, если я перееду жить к нему. “У меня есть отдельная комната, а если я перееду к тебе, ее не будет”. — “Ты будешь жить с няней”. — “Не хочу. Потом, у нас есть рояль, а у тебя нет”. — “Я тебе куплю игрушечный рояль”. — “Не надо, у нас есть бабушкин; я могу на нем играть, сколько хочу, а потом он будет мой; а когда бабушка умрет, я выкрашу его зеленой краской”. (Почему мне вдруг пришла в голову идея выкрасить чудесный рояль палисандрового дерева в зеленое, не знаю; наверное, мне просто хотелось подчеркнуть свою самостоятельность.). Я тогда же передал бабушке этот разговор с отцом, она очень смеялась и сказала, что красить рояль в зеленый цвет, конечно, не стоит.
Я смутно чувствовал, что мне будет больно расстаться насовсем с духом творчества, который был вокруг бабушки, да и вокруг мамы тоже. Я мог наблюдать, как бабушка пишет ноты, как она репетирует с исполнителями, забираться под рояль, когда она играет, и мечтать. Я чувствовал, что мне будет грустно и пусто без многих ее вещей, которые мне так нравились: пюпитрик с вышитой картинкой, где так романтичен портик в роще над водопадом, ее круглый стол с урночкой на крестовине подстолья, ее милые старинные вещи — вышивки под стеклом, готическая лампа, графин для воды, зеркала, всякие шкатулки для писем, для карандашей, которые мне разрешалось трогать, — не то, что у отца, с его педантизмом; — портреты и фотографии. Я чувствовал, что мне будет больно уехать от Таврического дворца и сада, от этого простора, от прудов, решеток, аллей, его ажурных мостиков, от Смольного, который так красиво виден вдали; мне нравилась и наша светлая парадная лестница со скульптурами, и башня на углу дома — знаменитая башня Вячеслава Иванова.
С папой хорошо, когда он ведет меня гулять в Таврический сад или на Острова, но лучше пускай он живет у себя и приходит в гости. Когда Арсений Федорович приходил к нам, меня заранее причесывали, умывали, переодевали; не дай Бог, он увидит, что у меня на чулочках грязь оттого, что я ползал по полу на четвереньках. Он появлялся обычно после обеда, торжественно с какой-нибудь игрушкой и коробкой конфет — рахат-лукум, ириски. <…> С ним надо было сидеть чинно, разве что он покажет, как надо закручивать резину на пропеллере аэроплана или немного поиграет со мной в “железную дорогу”. Игрушки, подаренные мне отцом, как правило, почему-то быстро ломались.
Интересно было спрашивать у него, как читается или пишется какая-нибудь буква. Но попросишь его нарисовать что-нибудь, он нарисует каких-то странных человечков с длинными носами и будет рассказывать, как они дерутся, или будет уверять, что можно лечь спать на вбитом в стенку гвозде, а чтобы не упасть, надо только подвязаться веревочкой; еще я помню какие-то странные его рассказы про… фиги в колодце. По ночам эти образы давили мне на мозг, я стал капризничать, бояться темноты, полос света на потолке от уличных фонарей или из окон напротив, требовал, чтобы в коридорчиках рядом с детской горела лампочка, пока я не засну» (Восп. А. С. Л. 2–3). В Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме находятся документы по делу «об отобрании ребенка», справки о проживании А.А. Смольевского вместе с матерью, расписка О. Ваксель, поручающая сына заботам бабушки. Ю.Ф. Львова после смерти дочери оформила опекунство над внуком. А.А. Смольевский не захотел расставаться с бабушкой. Он не виделся с отцом с весны 1933 г. до 1950 г., а с 1950 г. до самой смерти Арсения Федоровича в 1967 г. у них было всего четыре встречи.
342
Вспоминая обитателей квартиры на Таврической улице, занимавших две комнаты рядом с «балконной» комнатой матери, АА Смольевский называл друзей бабушки — А.Г. Гуро с Алексеем Николаевичем Обнорским и Г.В. Кусова (см. примеч. 265,270,145). Ольга Никандровна Каратыгина (урожд. Верховская, ум. в 1942 г.) — художник, педагог, с 1907 г. преподавала в Рисовальной школе Императорского Общества поощрения художеств (РШ ИОПХ) в классе живописи по стеклу. Жена композитора и музыкального критика В.Г. Каратыгина (1875–1925), сестра В.Н. и Ю.Н. Верховских, издавших в конце 1904 г. в домашнем издательстве «Зеленый сборник стихов и прозы». Младший из братьев — Юрий Никандрович (1878–1956) — поэт-символист и переводчик, историк литературы, друг А.А. Блока и В.Ф. Ходасевича.
После троекратного откладывания по желанию А.Ф. под предлогами то отсутствия нужных свидетелей [343] , то из-за необходимости достать документы, и, наконец, только 4-й раз разбор дела состоялся. Защитница А.Ф. была женщина-адвокат [344] , отчаянно на меня нападавшая, которую суд после 10-ти замечаний чуть не отставил за неподобающее поведение. Она кричала: «Посмотрите на нее, на эти крашеные волосы, на эту актерскую физиономию, на эти шелковые чулки!» При ее упоминании о волосах, я демонстративно сняла шляпу, и вся зала видела к ее стыду, что волосы у меня вовсе не крашены [345] . С моей стороны выступал мой старый приятель Сережа Г. Он вел себя спокойно и прилично, но задавал очень ехидные вопросы, чем приводил в большую ярость как защитницу, так и истца. Одной из свидетельниц А.Ф. была пожилая дама, мамаша некой детскосельского юнца, который лазил на крышу смотреть, как я загораю. Мой защитник спросил, продавала ли я билеты, чтобы созерцать меня в это время. Судьи очень смеялись и посадили мамашу на место.
343
Смольевский пытался склонить на свою сторону нужных свидетелей, в том числе из стана «противника». «Даже среди близких наших знакомых Арсений Федорович находил себе союзников, вспоминал А.А. Смольевский, — правда, временных. Александра Генриховна Гуро как-то при нем сказала, что ребенка, конечно же, нельзя лишать отца. Он убедил ее выступить в его пользу на суде в качестве свидетельницы. Но на суде, неожиданно для него Александра Генриховна стала говорить совсем обратное, чем привела его в ярость. Он очень рассчитывал одно время на Ольгу Никандровну Каратыгину и даже подарил ей вазу работы Галле, но когда увидел, что она не собирается свидетельствовать в его пользу, отобрал вазу обратно, а против Ольги Никандровны затаил злобу, которая у него постоянно прорывалась впоследствии. Из-под его пера как из рога изобилия сыпались бесконечные жалобы на Лютика и на Юлию Федоровну. Как-то бабушка рассказала о его линии поведения В.М. Бехтереву, с которым она была знакома и под руководством которого в Институте мозга проводила эксперименты по лечению душевнобольных посредством музыки в сочетании с цветом. Бехтерев оценил состояние психики Арсения Федоровича как “сутяжный бред”. В результате его доносов Лютику невозможно было ни учиться, ни поступить на работу» (Восп. А. С. Л. 7–8). Галле Эмиль (Galle, 1846–1904) — французский художник, мастер художественного стекла, дизайнер, теоретик искусства и поэт-символист. Создал оригинальный стиль декоративного стекла, увековечивший его имя. Бехтерев Владимир Михайлович (1857–1927) — профессор Военно-медицинской академии (с 1893 г.), один из создателей неврологии и психиатрии, основатель Психоневрологического института.
344
Евреинова Наталья Николаевна (1886–1942) — адвокат, член Ленинградской городской коллегии адвокатов. Младшая из четырех детей инженера-путейца Николая Васильевича Евреинова (ум. 1918). Один из ее старших братьев — режиссер и театровед Н.Н. Евреинов (1879–1953), создатель «Кривого зеркала» и «Старинного театра» в Петербурге, эмигрировал в 1925 г. С детства хорошо владела французским языком, окончила Смольный институт. Умерла в блокадном Ленинграде (сведения из семейного архива Никитиных, СПб.). «Первый раз я видел ее, когда мы с мамой были в гостях у Арсения Федоровича. Мы обедали за овальным столом; мама и отец сидели в креслах друг против друга, на концах стола и мило беседовали, как хорошие знакомые, я на стулике сидел посередине. Обед подавала няня. <…>. Затем пили чай с вареньем. В это время появилась дама, высокая, некрасивая, но породистого вида, элегантная, в коричневом платье, с рыжеватыми волосами и длинным, немного лошадиным лицом. Помню, что она тоже пила чай, потом курила и при разговоре грассировала» (Восп. А. С. Л. 15). ЧКЗ — член коллегии защитников. В России до 1917 г. существовали судебные стряпчие и присяжные поверенные. В 1918 г. Декретом о суде предписывалось создание единой организованной коллегии защитников, члены которой были госслужащими. Коллегия существовала до 1920 г., была воссоздана летом 1922 г. и упразднена в 1939 г. в связи с принятием Положения об адвокатуре в СССР.
345
На одном из заседаний суда Н.Н. Евреинова сказала: «Посмотрите на эту актерскую физиономию, на эти крашеные волосы…» К такому повороту О. Ваксель и Ю.Ф. Львова были готовы. А.А. Смольевский записал слова бабушки: «У Лютика тогда действительно были выкрашены волосы в светлый цвет для какой-то роли в кино. Я предвидела, что это вызовет нападки Евреиновой, и посоветовала твоей маме перед заседанием суда перекрасить волосы в ее естественный цвет и прийти в суд в шляпке. После речи Евреиновой твоя мама скромно сняла шляпку, и все увидели, что Евреинова говорит неправду, а та от неожиданности прикусила язык» (коммент. А. С.).
В качестве последнего орудия борьбы была вытащена переписка. А.Ф. показал письма моей матери, в которых не было ничего, кроме просьбы оставить меня в покое. Но то, что разыскал мой защитник, было значительно серьезнее: это были проповеди А.Ф. против евреев, против советской власти, против самого ребенка, появление которого он считал и продолжал считать большим несчастием. В результате долгих и язвительных споров между адвокатами, суд, выяснив положение
дела и слегка допросив свидетелей, удалился на совещание. Через четверть часа они вынесли решение, поразившее всех, а в особенности А.Ф.: он получал разрешение бывать у сына два раза в неделю — в моем присутствии.Я не стала ждать, чтобы он апеллировал, уехала сначала в Сестрорецк, забрав сына, а потом, собравшись солидно, в Феодосию, откуда намеревалась проехать в Коктебель и прожить там, пока хватит денег [346] . Но все вышло иначе [347] .
Когда поезд подходил к Феодосии, в вагоне стали появляться Крымкурсо [348] , записывая пассажиров для переезда по побережью в автобусах. Это отбило у меня всякую охоту перебираться в Коктебель таким способом. Билета я не взяла. Но, когда, бродя до Феодосии, я увидела пароход и узнала, что он уходит в 12 ч[асов] дня, это решило все — я купила билет и проводила багаж на палубу до Новороссийска. Вот промелькнул Коктебель в тумане — он от меня не уйдет, вот Керченские берега растянулись плавной панорамой выжженных холмов.
346
После разрыва отношений с Мандельштамом О. Ваксель летом 1927 г. ездила с сыном на Кавказ. В этой поездке их сопровождал Е.Э. Мандельштам, посвятивший О. Ваксель несколько страниц в своих мемуарах. По его признанию, он не знал о романтической истории брата. «Я Лютика не видел с конца 1916 года. Наши интересы и среда, в которой каждый из нас вращался, были очень далекими. Но в 1927 году мы с Лютиком случайно встретились на одном из концертов “Кружка камерной музыки”, которые давались в помещении на углу Невского и Садовой. В “Кружке” я часто бывал и любил слушать прекрасно подобранные и исполняемые концерты, с предваряющими их небольшими интересными лекциями о музыке. Лютик по-прежнему была прекрасна. Но личные неудачи и лишения оставили на ней свой след. Она стала более замкнутой, в ней ощущалась какая-то внутренняя опустошенность. Мы оба обрадовались этой встрече, напомнившей нам юность и Коктебель с его безоблачными днями. Мы стали видеться. Я бывал на Таврической улице, где она жила с матерью и сыном. Иной раз засиживался допоздна и, из-за разведенных мостов через Неву, с трудом попадал к себе на Васильевский остров» (Мандельштам Е.Э. Воспоминания. С. 173). О квартире Е.Э. Мандельштама А.А. Смольевский писал в со слов Е.К. Лившиц: «Квартира Евгения Эмильевича была на 8-й линии Васильевского острова, а когда Осип приехал в Л[енингра]д с Надей, то жили они в бывшей людской этой квартиры за кухней» (коммент. А. С.). На этом доме (№ 31) 16 января 1991 г. к 100-летию со дня рождения О. Мандельштама установлена доска в память о пребывании здесь поэта, написавшего стихотворение «Я вернулся в свой город, знакомый до слез».
347
В этом месте запись временно обрывается и возобновляется с неразборчивой приписки X. Вистендаля: [Junaekytes?]. В воспоминаниях О. Ваксель не упоминается о знакомстве, встречах и отношениях с Е.Э. Мандельштамом. Возможно, причиной этому стал инцидент, о котором говорится в мемуарах младшего брата поэта. «В те годы я был вдовцом, — писал он. — Отсутствие в моей жизни женщины, одиночество давало о себе знать и способствовало моему сближению с Лютиком. Ничего не предрешая, я предложил ей попутешествовать вместе. Хотелось дать ей передышку от жизненных трудностей и лишений. Лютик согласилась, и мы вместе с ее сыном пустились в путь. Побывали на Кавказе, в Крыму, на Украине <…>.
Но отношения наши по-прежнему оставались неясными напряженными. Душевный мир Лютика был скрыт от меня. Случай привел к тому, что я в этом воочию убедился: в Батуме под каким-то предлогом оставила меня в гостинице с сыном, а сама ушла на свидание с моим соучеником по Михайловскому училищу, с которым я ее познакомил на пароходе. После того, как я застал их на бульваре, я остро почувствовал, насколько мы чужие друг другу люди. Мы вернулись в Ленинград. Я довез ее до квартиры, и больше мы с ней не встречались» (Там же. С 173; см. примеч. 357). Михайловское артиллерийское училище создано в 1820 г.; в 1849 г. названо в честь великого князя Михаила Павловича; с 1855 г. — Михайловская артиллерийская академия. Размещалось на Арсенальной наб., 17. В 1918 г. ликвидировано.
348
Одно из типичных для того времени сокращений названия организации, очевидно, занимающейся курортным обслуживанием отдыхающих в Крыму.
Аська играет на палубе, залезает на тент и бегает по нему к ужасу пассажиров. Вечером Керчь. «Франц Беринг» настоящий каботажник, для него находятся грузы и пассажиры во всех портах [349] . Пароход встал на якорь в двух километрах от берега. Я поехала на катере. Типичный южный городок. Три кино, полсотни кофеен с потрясающими названиями, «Асфальт», нарядные дома затейливой архитектуры, хорошая набережная, на которую выходит по вечерам всё население. В кино картина с Мэри Пикфорд, в кафе играют в домино, среди расписанных кавказскими пейзажами (так в тексте. — И. И.). Подобие джаза, в котором флейта, играющая хроматические гаммы, занимает не последнее место, играет вперемешку европейские и азиатские пьесы. Местные жители, ленивые, толстые, нетемпераментные ни в торговле, ни в игре. Грузчики татары портят тюки своим дилетантизмом. Я купила сладких пирожков в кондитерской Собокара. По набережной среди красивых, зубоскалящих женщин, засыпая от усталости, вернулась на пароход. С утра вдоль берега — горы, покрытые дубовым лесом, постепенно всё выше и выше. Встала в 6 часов утра, печёт солнце, но на ветру так легко, раскладываю плед на палубе и греюсь.
349
Рассказывая о путешествии на Кавказ вместе с О. Ваксель, Е.Э. Мандельштам писал: «Впечатлений было много, особенно от плавания по Черному морю на товарно-пассажирском пароходе “Франц Меринг”, имевшем пяти-шестичасовые стоянки в таких местах, как Ялта, Сухуми, Новый Афон и других портах и курортах» (Там же. С. 173). Название корабля Е.Э. Мандельштам приводит, видимо, точнее.
Следующий выход на берег был в Новороссийске, откуда я телефонировала домой и вернулась на теплоход, не выдержав скуки и пыли, наполняющей тот город. Несколько часов в Сочи, пестрые шали продавцов под деревьями, густая пыльная зелень, величественные отели на набережной. Под цветущими олеандрами, мимозами и лимонами незрелый виноград, запах кипарисной и кедровой смолы. Обед в тени пальм и платанов и лавры повсюду. Скорее прохладно, норд-ост, а по нашим понятиям — волнение. Всех оставшихся на пароходе застала лежащими по каютам. Солнце село в 6.40, посидела на палубе до звёзд, да чуть под ними и не уснула.
Ночью стояли в Новом Афоне, монастырь которого, превращенный в гостиницу, мигал двадцатью четырьмя фонарями (я сосчитала). В 6.30 утра стали в Сухуми. Мы с трудом разыскали подходящую кофейню любезностью и самоотречением других хозяев, не имевших всего, что нам было нужно. В ботаническом саду пустынно, по улицам разъезжают настоящие горцы в бурках, верхом на крошечных клячонках, с громадными чалмами из башлыков. После Адлера видны снеговые горы, на берег понижается Очемчир [350] , самое малярийное место. За обедом Аську укачало до рвоты, пришлось уложить. Мы дольше всех на пароходе. Теперь кругом черные лица, гортанный говор и масса цветов. Разговоры о малярии предупреждают желание застрять в Батуме, пожалуй, поеду в Тифлис, в Пятигорск, застряну где-нибудь без денег и буду отчаянно телеграфировать: «Стреляюсь немедля телеграфом триста».
350
Правильно — Очамчира, город в Абхазии на побережье Черного моря.
Аська дружит с капитаном и юнгой, не разбирая ранга, кормит чаек и дельфинов, и целый день слышен его смех. В потийском порту масса иностранных судов, грузящих марганец. Я очень позабавилась под проливным дождем с пристани, где бродят свиньи; конкой, величиной с купе в железнодорожном вагоне, поехала в город. Плоское место, похожее на Новую Деревню, в хорошем духане кахетинское и шашлык, оркестр играет допотопный марш. Над всеми звуками хор лягушек.
В 10 ч[асов] 30-го июля сошли в Батуме. Через час едем в Махинджаури, может быть, там уютнее, чем здесь. +22 °C, парит, небо в тучах, как купол потолка в мраморной бане «Фантазия», откуда мы только что вышли. Махинджсаури — зеленое местечко, сплошь заросшее голубыми гортензиями, каждый цветок которой величиной с голову. Зеленый мыс, где мы бродили три дня, приезжая из Батума на авто, громадный ботанический сад, хорошо культивированный, где представлена флора почти всего мира [351] . Насладившись бессолнечными днями, во время которых с меня сошел загар, приобретенный в Сестрорецке, мы уехали вечерним поездом в Тифлис, принявший нас радушно и широко. Батумские уличные шашлычные, где на вертикальном вертеле жарились громадные плоские куски мяса и желающим отрезали наружные обжаренные кусочки, сменились тенистыми садиками тифлисских духанов, где вокруг фонтанов, полных живой форели, готовой быть зажаренной живьем, мраморные столики и прохлада. Встретила ленингр[адских] актеров оперетты, была на спектакле «В трех соснах» и потом в лучшем духане, где с одним сценаристом Ленингр[адской] фабрики пили белое вино с лимонадом и ели знаменитое «сацхали» — форель, зажаренную живьем, которую едят целиком руками, начиная с хвоста. Наутро для пробы серные ванны в старом городе, позже — фуникулер, вид на вечерний город, залитый огнями, ужин наверху на открытой площадке.
351
Сохранилось несколько снимков, сделанных Е.Э. Мандельштамом во время этого путешествия. На одном из них О. Ваксель с сыном в ботаническом саду Батуми.
В гостинице «Ориент» чисто и неуютно. 8.30 утра. Тронулись автомобилем по Военно-грузинской дороге [352] . Сначала с трудом пробираясь среди возов, потом, после Загэса [353] , маленькой электростанции, гордости тифлисцев, мимо Мцхеты, бывшей столицы Грузии, мимо белого духана последнего «Кинто» [354] Захара Захаровича, о котором рассказывали необыкновенные вещи. Выжженная степь, гладкая, как асфальт, дорога. С одной остановкой, через 5 часов мы были во Владикавказе, на лету посмотрев все красоты Дарьяльского ущелья и Казбека, при такой быстрой езде не произведших должного впечатления. Владикавказ — плоская пыльная дыра, где пришлось застрять, — с Ростовом 4 дня не было сообщения — размыло путь, с ночевкой в Беслане, где пересадка в Минеральные Воды, добрались в Пятигорск, откуда производили в течение трех дней вылазки в Кисловодск, Железноводск, Ессентуки и т. д.
352
Военно-грузинская дорога (1801–1863 гг., Дарьяльская) — историческое название пути из Владикавказа в Тбилиси протяженностью 208 км. В 1911 г. началось регулярное автомобильное сообщение.
353
ЗАГЭС — Земо-Авчальская гидроэлектростанция им. В.И. Ленина и поселок городского типа в Мцхетском районе Грузинской ССР. Расположен на левом берегу р. Кура.
354
Кинто — точному переводу с грузинского языка не подлежит; означает человека, владеющего искусством развлекать общество во время застолий и праздников.
В пансионе «Цветник» чисто, прохладно, но мыться надо ходить через дорогу, есть — тоже. Вещи, отосланные в Днепропетровск из Тифлиса (я таскала с собой багаж, предназначенный для месяца жизни в Коктебеле), вероятно уже дошли, можно ехать дальше. Ася удивительный ребенок — ест всё, что дают, засыпает, когда и где уложат, весел, здоров, прирожденный путешественник. Только надо отдохнуть все же перед возвращением в Ленинград. Для этой цели Днепропетровск — неожиданно подходящее место. Поздно вечером мы приезжаем туда, и утро в новом городе — новая страница.