Возникший волею Петра. История Санкт-Петербурга с древних времен до середины XVIII века

Незаслуженное наказание страшно оскорбило и озлобило сапожника. Он стал сближаться с раскольниками, сектантами и вообще людьми, настроенными враждебно к правительству. Результат сказался скоро: Ситников из безобидного человека, про которого раньше никто не мог сказать худого слова, превратился в ярого врага любого начальства. Он всегда изрядно пил, но прежде во хмелю был добродушен и весел, теперь же разражался бранью в адрес властей. Начальство долго терпело, снисходительно относясь к выходкам сапожника, но наконец терпение лопнуло.

В праздник Благовещения Ситников на единственной площади городка громко поносил Богоматерь и непристойно ругал государыню, осыпая ее самой оскорбительной для женщины бранью. Его взяли, посадили в тюрьму, но что с ним делать дальше — не знали. С одной стороны, это был всем известный сапожник Ванька, который просто «блажил», но, с другой стороны, здесь приходилось иметь дело с серьезным государственным преступником, злодейства которого требовали серьезного и сурового наказания. Местные власти решили снять с себя всякую ответственность в этом мудреном деле и отправили Ситникова в Киев, в распоряжение губернатора.

В Киеве «злодея» пытали, надеясь, по обыкновению, найти какой-нибудь заговор, но Ситников твердо стоял на своем: «никакого заговора не знает, а кричал на площади блажные слова от хмельного духа».

Киевский губернатор написал об этом казусе в Тайную канцелярию, откуда через месяц пришел ответ: «Злодея Ивана Ситникова, уличенного в богохульстве и поношении Ее Царского Величества, наказать по усмотрению господина губернатора, руководствуясь на сей предмет установленными законами, которые суть: 1) богохульники сжигаются живыми; 3) богохульникам менее виновным прожигают язык раскаленным железом, а потом им отсекают головы; 4) поносителей Пречистой Матери Божией и святых угодников наказывают тельно, либо, по вине смотря, отсекают им суставы, либо вовсе казнить смертью; у хулителей Царского Величества отсекать голову».

Киевский губернатор, однако, не захотел применить к спившемуся сапожнику такие ужасы и отправил его в Петербург, в Тайную канцелярию.

Для инквизиторов «опасный злодей», присланный с турецкой границы, был настоящей находкой, и они посвятили ему все свое время. В результате Ситников даже назвал сообщников. На другой день он, оправившись, потребовал нового допроса и самым решительным образом отказался от всего сказанного им накануне. Он был настолько слаб, что вторично пытать его не решились, но через две недели, когда раны начали подживать, его снова потребовали в застенок, пытали, и он под влиянием нестерпимой боли опять взвалил на себя небывалые вины, от которых снова отрекся через день. Эта кошмарная игра продолжалась более двух месяцев, пока сами инквизиторы не пришли к убеждению, что далее пытать его бесполезно и, главным образом, рискованно, потому что ежеминутно можно ожидать его кончины.

Тогда возник новый вопрос, доставивший Тайной канцелярии много хлопот. По церковным правилам нельзя было давать последнее напутствие человеку, провинившемуся в богохульстве. Обратились в Синод. Оттуда ответили: «Ежели оный преступник покаялся искренне, от души, то можно препослать ему искусного иерея для исповеди и, буде священнослужитель найдет возможным, также для причастия. Если же покаяние не от души исходило, то да будет над ним суд Божий».

Тайной канцелярии надоела возня с упрямым сапожником, и решено было считать его покаявшимся от души. К нему позвали священника, но опоздали: Иван Ситников скончался, не дождавшись исповеди.

Другой случай не менее характерен.

В московском Симоновом монастыре жил иеродиакон Кирилл, в миру купеческий сын Иван Модестов. Богатырского сложения, здоровый, всегда веселый, он пользовался общей любовью, но как-то не подходил к суровой обстановке монастыря XVIII в. Конечно, и тогда в монастырях уже царил «соблазн», но отец Кирилл вел себя «весьма подобающе», как сообщал Тайной канцелярии настоятель монастыря. Веселого иеродиакона оставляли в Симоновом только потому, что он при вступлении в число братии сделал значительный вклад в монастырскую казну и, кроме того, обитель не оставляли своими милостями и его родственники, люди глубоко верующие.

Сам отец Кирилл откровенно признавался, что попал в монахи «под пьяную руку»: поспорил с приятелем, что пострижется в монахи, и счел своим долгом сдержать обещание. К тому времени его отец, богатый торговец красным товаром, умер. Иван остался единственным наследником. Модестов не долго думая продал отцовскую лавку, вырученные деньги, весьма немалые, отдал монастырю и постригся. Человек, способный всецело отдаваться увлечению, Модестов в первое время считался в монастыре чуть ли не подвижником. Он не пропускал ни одной церковной службы, вел самый строгий образ жизни, сурово постился, открыто обличал монахов, пытавшихся соблазнить его «мирскими прелестями». Он даже не принимал своих бывших приятелей, которые сначала являлись в монастырь гурьбой, на тройках, чтобы развеселить «бедного Ванюшу».

Через три года отца Кирилла рукоположили в иеродиаконы, и с этого момента ровно бес в нем проснулся.

Он стал исчезать из монастыря на сутки и более, его видели в самых подозрительных компаниях, в обществе сомнительных женщин. Напрасно настоятель увещевал веселого монаха — тот отвечал шутками и звал почтенного старца «тряхнуть стариною».

Старшие иеромонахи собирались уже просить митрополита отправить отца Кирилла куда-нибудь в отдаленную обитель, на послушание, как вдруг над Симоновым монастырем, основанным еще преподобным Сергием Радонежским, стряслась неслыханная беда: ночью понаехали военные и штатские, перерыли все кельи, потревожили всю братию, не пощадили даже древних старцев и немощных. Искали какую-то крамолу, о которой монахи и понятия не имели. Поискали — ничего не нашли и уехали, оставив население монастыря в полном недоумении. Только через несколько дней выяснилось, в чем дело.

Отец Кирилл в компании своих обычных собутыльников кутил в одном из притонов, ютившихся в то время около Покровской заставы. К кутившим пристали три «неизвестных человека», оказавшихся потом сыщиками из Московского розыскного приказа. Иеродиакон, изрядно выпивший, начал высказывать свои взгляды на правительство и, главным образом, на императрицу. Оказалось, что он очень не любит Елизавету Петровну, и в основном за то, что она женщина. По его убеждению, все зло на Руси шло оттого, что российский престол после Петра I занимали женщины. Свою «политическую» речь иеродиакон закончил такой виртуозной бранью в адрес царствующей Елизаветы, что, по показанию свидетелей, «многие смутясь немало, уйти поспешили».

Сыщики воспользовались случаем и проявили свое служебное рвение. Через четверть часа притон оцепили солдаты, всех присутствующих связали и отправили в тюрьму. Отец Кирилл, отчаянно сопротивлявшийся при аресте, откусил одному сыщику палец, а солдату выбил глаз.

Полетел обстоятельный рапорт в Петербург, в Тайную канцелярию. Оттуда пришел приказ: немедленно заковать преступников в кандалы и под караулом доставить в столицу. Через неделю злополучный иеродиакон со своими товарищами предстал перед судьями.

Но здесь возник сложный вопрос, который мог решить только Синод. В «правилах», которыми руководствовалась Тайная канцелярия, значилось, что лиц духовного звания пытать «с пристрастием» нельзя. Таким образом, для допроса отца Кирилла требовалось, чтобы синод снял с него сан. По этому поводу завязалась бесконечная переписка. Синод запрашивал Симонов монастырь, обсуждал ответы, посылал дополнительные запросы, требовал разные справки от Тайной канцелярии и т. д. При отсутствии телеграфного и железнодорожного сообщения все это требовало продолжительного времени, проходили месяцы, а отец Кирилл все сидел в одиночной камере, ожидая своей очереди.