Возраст третьей любви

– Юр, они же все равно в буфете будут лежать, – сказала она. – Если тебе вдруг понадобятся…

– Не понадобятся, – невесело улыбнулся он. – Ты там прибери только, вынеси… лишнее, ладно?

– Ладно, – кивнула Полина. – Не волнуйся, Юр, я все сделаю. Такое там устрою – Третьяковка отдохнет! – подмигнула она.

Он еще раз улыбнулся Полинкиной радости, с удивлением почувствовав, что улыбка не корежит лицо.

Жить Юра перебрался в родительскую спальню. Собственно, это его комната и была до женитьбы, когда он еще жил с родителями. А они спали в гостиной, и была еще детская, как по привычке называли комнату сестер. Никто тогда не ощущал неудобства…

Никто, пожалуй, и сейчас ничего такого не ощущал – только он.

То, что Юра чувствовал, вернувшись в родительский дом, не было обыкновенным неудобством оттого, что в трех комнатах находится больше народу, чем могло бы находиться, или оттого, что он занимает лишнее место.

Он чувствовал другое: невозможно приставить, приладить себя к прежней жизни, как невозможно приживить к дереву отломанную ветку. И куда ее вообще девать, эту ветку?

Юра лежал в спальне, тупо уставившись в потолок, и следил, как мелькают по белой поверхности полосы света от дворовых фонарей, тени деревьев и листьев… В разгар июля весь день стояла духота, легкий ветер поднялся только к ночи, от него колыхалась занавеска на распахнутом окне и как живые шевелились тени на потолке и стенах.

– Не спишь, Юрочка?

Мама неслышно открыла дверь, заглянула в комнату. Юра промолчал, не двигаясь: пусть думает, что он спит.

Но маму трудно было обмануть молчанием и ровным дыханием.

– Я забыла тут, – сказала она, подходя к трельяжу и открывая ящичек под зеркалом. – Заберу только, погоди минутку.

Но вместо того чтобы сразу уйти, забрав что-то из ящичка, мама так же неслышно подошла к кровати, села рядом с ним.

– Не спишь… – сказала она, кладя руку на его лоб, над закрытыми глазами. – Маленький мой, как же ты измучился… – Юра молчал, по-прежнему не открывая глаз, но она говорила и говорила, гладя его виски, убирая волосы со лба. – Бабушка, помню, когда умирала, все мне говорила: «Надя, Надя, мне страшно его оставлять, даже на тебя! Ты его сильным считаешь, взрослым, а у него беззащитная душа…» А я, дура, тогда не понимала…

Мама наклонилась, поцеловала его в лоб легким, едва ощутимым поцелуем. Она и температуру ему так мерила в детстве – всегда целуя – и определяла с точностью до одной десятой. А Юрка тут же вытирался ладонью: не любил, чтобы в лицо целовали…

Мама гладила его виски и щеки, тени от листьев мелькали по ее лицу, делали его неузнаваемым. Юра вдруг вспомнил, как Сона гладила его: тыльной стороной ладони, потому что иначе руки не чувствовали…

Он почувствовал, что больше не может сдерживать себя, нет у него больше сил на то, чтобы все время находить в себе эти силы! Слезы потекли по его щекам, по маминым пальцам – тяжелые, мучительные, не приносящие облегчения слезы…

– Сыночек мой бедный, – тихо говорила Надя. – И в груди у тебя сердце, и сердце в голове… Как такому жить, как ты будешь жить, мой сыночек?..

Он молчал, не стесняясь своих слез и больше их не сдерживая, – но пустота и тяжесть в груди не становились меньше.

Глава 15

Гринев так и не приобрел никакого хобби за годы своей жизни на Сахалине – ни рыбаком заядлым не сделался, ни камешками не увлекся. Но читать он стал гораздо больше, чем раньше.

Может быть, даже больше, чем читал в детстве. Хотя тогда они ведь читали с Евой наперегонки, и перегнать его задумчивую сестру было нелегко. Но потом начался мединститут, а в нем – горы, потоки специальных знаний, для которых требовалась вся голова; пустого места для посторонних книжек оставалось мало. А потом – работа, и стало не хватать даже не столько места в голове, сколько времени и сил.

Но за три года одиночества времени у Гринева оказалось достаточно. И чтение стало единственным занятием, которое захватило его полностью, не считая работы.

Вот только книг ему не хватало. В детстве и юности Юра как-то даже не задумывался, что нужной книги – именно той, которую хочется почитать в эту минуту, – может вдруг не оказаться под рукой. Дома все стены были заняты книжными полками: у покойного деда Юрия Илларионовича была огромная библиотека, которая собиралась не одним поколением Гриневых и перекочевала в новую квартиру из коммуналки на Большой Ордынке.

Юра без усилий разбирал тексты с ятями и ерами, потому что еще в школе привык писать рефераты по полному Брокгаузу и Ефрону. Но, конечно, ни он, ни даже Ева не могли прочитать все книжки из дедушкиной библиотеки – особенно по лингвистике, которую профессор Гринев преподавал в МГУ.

Поэтому только на Сахалине Юра с удивлением заметил, что для того чтобы почитать, например, Чехова, надо идти в библиотеку. Но библиотечные книги, стесняясь кому-нибудь в этом признаться, он не очень любил: сразу начинал представлять, чьи руки касались грязноватых страниц, кто посадил жирное пятно прямо на титульный лист. Однажды еще таракан засохший выпал из корешка…

А из Москвы Гринев привез только свои медицинские справочники и атласы: неудобно было забирать домашние книги. Поэтому он довольно быстро обошел все книжные магазины Южно-Сахалинска и, так и не увлекшись собирательством, познакомился со всеми местными библиофилами, у которых можно было купить книги с рук.

Всего через год у Гринева была собрана далеко не полная, но все-таки неплохая библиотека, состоящая из собраний русских классиков и разрозненных книг западных писателей.

И он читал вечерами – подолгу, не отрываясь, иногда засыпая с книгой в руках, как в детстве. И прислушивался в тишине своего одиночества к тем странным, едва уловимым движениям, которые происходили в его душе под шелест страниц.

Присутствие Оли ничем в этом смысле не мешало. Она относилась к его чтению с таким благоговением, как если бы жила с Иммануилом Кантом, о существовании которого, впрочем, не подозревала. Правда, она ко всем Юриным занятиям относилась так. Однажды он увидел, как Оля приподнимает бумаги на его столе, чтобы вытереть пыль, и засмеялся при виде ее серьезного лица.

– Оленька, дыши ты свободно! – сказал он. – Это же не египетские папирусы.

– Ну что ты, Юра, – покачала она головой. – Это же ты пишешь…

Гринев-то знал, что не пишет ничего особенного – во всяком случае, ничего такого, что не мог бы легко восстановить, если бы какой-нибудь листок затерялся. Это были просто записи о работе в Абхазии. Юре жаль было забывать этот опыт, и он задним числом вспоминал все, что там происходило – день за днем, чередуя описание событий с описанием операций, которые пришлось делать в ткварчельской больнице. И об Армении делал записи, но тут уже только об операциях, без дневника…

При этом, к его удивлению, выяснилось, что некоторые вещи, касающиеся медицины катастроф, вообще не встречались ему прежде в специальной литературе. Впрочем, может быть, просто не было нужных книг здесь, в Южном. Надо было бы посмотреть в Москве…

Во всяком случае, Юра не видел причины для благоговения, но был благодарен Оле за уважение к его привычкам – как и за все он был ей благодарен…

Юра вышел из дому вместе с Олей: подбросил ее до больницы, где она сегодня дежурила в ночь. А он только что сутки отдежурил в отряде, назавтра предстоял выходной, и Юра решил выбраться наконец к Сашке Коновницыну, который давно зазывал его в гости – «только знаешь, Юр, давай уж без жены».