Возраст третьей любви

– Что это ты, Саня? – удивленно спросил Юра, поднимая глаза от листков. – На политику тебя, что ли, потянуло?

– Ты читай, читай, – усмехнулся тот. – До магистрала не дошел еще?

Последний сонет в венке, магистрал, складывался из первых строк всех сонетов, которые Юра только что прочел. Но он не узнавал ни единой строки… Откуда они взялись – про дождь, смывающий следы, про пустое небо, про тоску, от которой некуда уйти?.. Невозможно было уловить: каким образом, каким чудом в итоге политических размышлений получилась эта прозрачная, совершенно Сашкина печаль последнего сонета?

– Обвел я тебя вокруг пальца? – усмехнулся тот, заметив, как Юра вчитывается в строчки магистрала. – Я так и хотел, да все не получалось, сегодня только… Что останется, если подумать? Только и вспомнишь, как звезды светили, пока ты по приемнику про путч слушал на берегу… Не великая мысль, зато моя.

– Слушай, а ты такого не читал – Береговой, Костя Береговой? – спросил Юра. – Он, кажется, стихи свои посылал в областную газету.

Ему всегда неловко было оттого, что он не может ничего сказать именно о том, о чем сказать хочется больше всего. И всегда при этом попадает на язык что-то постороннее…

Но Сашка никогда не обижался на гриневские вопросы невпопад. И память у него, несмотря на злоупотребления, была отличная.

– Читал, – пожал он плечами. – Военный, что ли? Стихи как стихи. Шумит океан, я смотрю на тебя, звезды смотрят на нас, у тебя глаза как звезды, я не могу с тобой расстаться, и рифмы все глагольные. Как у всех. А ты почему спросил?

– Да просто. Ты не сердись, Саня, но вот… Стихи у тебя – не сравнить с его, и говорить нечего. Но Костя этот своими стихами счастлив, а ты несчастлив. И тоже ведь – стихами…

– Да что ты себе голову этим ломаешь? – усмехнулся Сашка. – Графоманы все своими стихами счастливы, невелика хитрость. Ты, Юр, чего – о смысле жизни задумался? – Он прищурился, внимательно глядя на Гринева. – Так ты не думай, тебе об этом думать не надо.

– Почему это?

Юра слегка приобиделся из-за того, что Сашка сделал ударение на слове «тебе».

– Да потому. У тебя смысл с жизнью и так совпадают, ты, видно, уродился такой. Давай-ка выпьем лучше, а то час уже над первой сидим, как девочки.

Сашка разлил водку, суеверно убрал со стола пустую бутылку. Он вытряхивал в свой стакан последние капли, и лицо его при этом выражало куда большее волненье, чем при разговоре «о смысле жизни».

«А мне он нужен, этот разговор? – вдруг подумал Юра. – Можно подумать, я и впрямь смысла ищу за разговором или жду, чтобы посторонний человек что-то мне объяснил, чего я сам о себе не знаю. Не в этом же дело…»

Дело было в том, что вот сейчас можно встать и уйти. И Сашка не обидится, и даже не очень заметит его отсутствие, потому что есть у него еще одна бутылка, и есть своя жизнь, в которой Юрий Валентинович Гринев – случайный, хотя и не слишком назойливый гость.

– Ну, за венок твой давай выпьем, – сказал Юра. – Я у тебя переночую, Саня, ладно? Сдуру за рулем приехал.

– Нашел куда ехать за рулем! – хмыкнул Коновницын. – Ночуй, конечно.

Он вышел из комнаты, пока Юра звонил на коммутатор в общежитие, и вернулся с двумя копчеными селедками в руках.

– Я, может, Юр, и дурак, – сказал Сашка, – но вот как представлю, что жену надо будет предупреждать… И все, хоть стреляй.

– Я не жену, она на работе. Мало ли, – пожал плечами Юра. – Вдруг случится что, должны знать, где меня найти.

– И это тоже. Ну, у каждого своя планида, – философски заключил Сашка, разделывая селедку на куске газеты. – Да, – вспомнил он, – ты Бунина вроде хотел, девятитомник? Тут продает один старичок, я договорился. Только прямо завтра звякни, выкупи, ему деньги срочно нужны.

– Что ж ты молчишь! – обрадовался Гринев. – Конечно, завтра же заберу.

Он действительно давно искал Бунина, притом именно этот коричневый девятитомник: почему-то не мог читать в других изданиях, даже шрифт в этом был особенный.

После первой Сашка резко опьянел, говорить стал мало, а на половине второй бутылки и вовсе обвис на стуле, пробормотал:

– Ты на диване там ложись… Чего-то я…

Он добрел до расстеленной кровати, с трудом сбросил тапки, скрючился поверх одеяла. Юра попробовал было снять с него рубашку, но Сашка дернул плечом:

– Не надо, ты чего?.. На утро оставь мне сто грамм…

Юра уже пожалел, что остался. Тоскливо ему здесь было – под селедочный запах, под Сашкин присвистывающий храп, в тусклом свете голой лампочки… Хорошо хоть чистые простыни всегда лежали в шкафу – просто потому, что Коновницын редко перестилал для себя постель.

Юру, наоборот, почти не взял хмель. Только голова заболела: конечно, Сашка сэкономил и взял водку подешевле. Глаза привыкли к темноте, он смотрел в потолок, рассеянно разбирал причудливые узоры трещин.

Постепенно все-таки наваливалась хмельная тяжесть: безразличие овладевало им, все равно становилось – лежать ли здесь, на чужом продавленном диване, дома ли, в свежей постели… Кончилась бы поскорее эта ночь с невеселыми мыслями… «Мысли окаянные, думы потаенные, бестолковая любовь, головка забубенная…» Да какие думы, какая любовь – никаких… Ломаные трещины, чужие лица… Надо наконец съездить домой, теперь уже с Олей… Свинство, сколько не был… Отпуск взять…

Юра не заметил, как глаза закрылись наконец, и сон навалился на него, тяжелый, как хмель.

Под утро приснилась бабушка. Юра видел ее с неожиданной ясностью, как живую. Он даже во сне сумел удивиться: бабушка снилась так редко, что это странным ему казалось – все-таки он часто ее вспоминал… А в этом предутреннем сне она была совсем не такая, какую он ожидал увидеть. Суровая она была, и смотрела холодно, как никогда в жизни не смотрела на любимого внука.

Юра растерялся, глядя в ее суровые глаза, не понимая, что значит этот взгляд. Он хотел спросить, но губы не слушались, а она исчезала, растворялась вдалеке, уходила от него…

Он попытался понять, в чем же дело, – и не успел.

Телефонный звонок разорвал тишину под самым ухом, спугнул сон. Сашка заворочался на кровати, но к телефону не подошел. Юра сам нащупал трубку: обвязанный веревочкой аппарат стоял на полу рядом с диваном.

– Юра, – услышал он и подобрался как пружина еще раньше, чем узнал голос Мартынюка, – давай-ка быстро домой, через полчаса за тобой заедем. Льдину оторвало с рыбаками.

Игорь повесил трубку, ничего больше не объясняя. Ни времени не было объяснять, ни необходимости: Гринев и сам понял, что произошло.