Возвращение Эмануэла

— Эмануэл, ты очень рисковал. Я мог выстрелить в тебя на рассвете. В темноте трудно разобрать, кто там маячит. В следующий раз будет лучше, если мы все обсудим в открытую. Ничего подобного не должно повториться, Эмануэл!

Я едва заметно кивнул в знак согласия.

Когда солнце стало припекать, Блондин начал ворчать. Я продолжал идти молча. Но скоро его недовольство переросло в светлую мысль:

— А почему мы не останавливаем попутку, блин?! Полно машин, которые…

Он перебежал на другую сторону шоссе, чтобы реализовать возникший в его голове план. Я обратил внимание на то, что у него была своя собственная манера голосовать, не такая как у меня. Улыбаясь, он немного наклонялся вперед и, оттопырив большой палец, энергично размахивал правой рукой. Первая машина, как и следовало ожидать, промчалась мимо, никак не отреагировав на призывные жесты Блондина. Я, давно потеряв всякую надежду на чудо, попытался его урезонить:

— Мир давно испортился, Блондин. И только мы вдвоем не в курсе. Здесь никто никому не поможет.

И сразу же получилось, что рассуждая так, я совершаю громадную несправедливость, потому что он тут же откликнулся с противоположной обочины:

— В таком случае, Эмануэл, скажи мне, не выкручиваясь, кто предложил подвезти тебя в тот чертов вечер недалеко от Сан-Паулу? Кто?!

Произнося эти слова, он улыбался, веря, что на свете не перевелись еще хорошие люди и другие — тоже, разумеется. И вся моя логика мгновенно рассыпалась. И, несмотря на все старания, я уже не мог разобраться, что он подразумевает под словами «хорошие» и «другие». Например, он сам — хороший человек или плохой?

Ответа на эту загадку не было. Не подлежало сомнению лишь то, что я шагал рядом с ним и видел, как машины проносятся мимо. Однако он не сдавался. Мне даже показалось, что его увлек сам процесс голосования и, как знать, может быть, доставлял ему удовольствие. Он старался так, что еще и слышно не было гула очередного автомобиля, как его рука с оттопыренным большим пальцем сама взлетала вверх, а лицо до ушей растягивала загадочная улыбка.

Так прошел весь остаток утра. Когда солнце стало еще более жарким, мы решили остановиться, поскольку по-настоящему устали. Перекусив и напившись воды в тени дерева, стоявшего у края шоссе, мы собрались немного поспать. Пока он клевал носом, я время от времени открывал глаза, чтобы проследить за его действиями. Вдруг он повел себя странно, начав привязывать к своей правой ноге длинный кусок толстой веревки. Потом, о, ужас, он нагнулся надо мной и провел несколько раз рукой у меня перед глазами, едва не касаясь лица. Убедившись таким образом в том, что я сплю, другой конец веревки он привязал к моей ноге. Я уже разгадал его замысел, но сделал вид, что во сне ничего не почувствовал. Его лицо одновременно выражало хитрость, удовлетворение и ребячью веселость. Так мы оказались связанными не только договором и судьбой, но и в буквальном смысле. Ни один из нас не мог убежать, не потревожив другого.

Вечером он толкнул меня в плечо и разбудил. Пора было вставать, и он был уже одет, хотя и продолжал лежать на спине, заложив обе руки за голову. Я вскочил и, намереваясь показать ему, что не попался на придуманный им трюк с веревкой, резко шагнул вперед, споткнувшись при этом о его ноги. Согнувшись на земле от хохота, он выкрикивал, довольный, как ребенок:

— Что происходит, Эмануэл? Какая муха тебя укусила? Куда это ты так торопишься?

Такого приступа хохота я еще не видел. И только тогда до меня дошло, что снова оказался обманутым. Он сначала развязал веревку и только потом толкнул меня в плечо, чтобы разбудить. Понятно, что все было именно так. Промолчав, я позволил ему думать, что не догадываюсь о его проделках.

Когда мы снова оказались на шоссе, заходившее солнце кое-где окрашивало закат в огненно-зеленоватые тона. На первый взгляд это было красиво, но вызывало чувство какой-то неясной тревоги. По правде говоря, я всегда боялся наступления ночи. Неуверенность, связанная с самой дорогой, усиливалась тем, что я шел в компании человека, не внушавшего мне ни малейшего доверия. Но я твердо знал: жара скоро сменится прохладой. И это было единственной поддержкой.

Вдруг, не проронив ни слова, Блондин снова начал голосовать. По одной и той же схеме он повторял и повторял свои попытки остановить машину. После очередного провала я сказал ему, что не стоит упрямиться, так как никто никого не любит, и что вообще я не верю в сказку о любви к ближнему своему как к самому себе. Блондин рассмеялся, но, тем не менее, не перестал, размахивая рукой, наклоняться и заглядывать в лицо каждому шоферу, проезжавшему мимо. Вдали появился белый автомобиль, мчавшийся на высокой скорости. Он был еще довольно далеко, когда Блондин, приблизившись к краю полосы, сделал знак водителю. Сначала показалось, что машина проедет мимо, но, подъезжая, она заметно снизила скорость и, остановившись чуть впереди нас на обочине, засигналила. Блондин, издав победный вопль и несколько раз подпрыгнув, бросился к машине.

Мне сначала даже и в голову не пришло сделать то же самое. Скорее испугавшись и растерявшись, чем обрадовавшись, я тупо стоял с открытым ртом, не в состоянии поверить в то, что все это происходит на самом деле. И только когда увидел, как Блондин, придерживая свои пожитки, быстро нырнул внутрь, я заторопился, но водитель уже на ходу ловко захлопнул дверцу. Я запомнил, как его пышные волосы упали ему на лицо, когда он кивнул мне, как бы говоря, что берет только одного. В мгновение ока машина исчезла. Однако Блондин все же успел высунуть свою голову и крикнуть: «Эмануэл, встретимся дальше!»

От автомобиля, только что находившегося в пределах видимости, но уже скрывшегося за поворотом, остался лишь стихающий рокот двигателя и тошнотворный запах жженой резины.

Быстро сгущались сумерки. В горле пересохло. Застрявший там комок обиды не давал проглотить слюну. В висках не переставая стучали молоточки. Не в состоянии примириться с реальностью, я слышал, как внутренний голос говорил мне: открой глаза, Блондин уехал, потому что он — человек достойный, хорошо приспособленный к жизни, симпатичный, он заслужил то, что его согласились подвезти. А вот ты, Эмануэл Сантарем, внук своей бабки Кабинды, старой негритянки из Анголы, заслуживаешь лишь того, чтобы тащиться пешком.

Рядом шагала пустота. Это невозможно выразить словами. Рука об руку со мной шла не просто его тень, а нечто большее. В Блондине воплощалось зло как таковое, разросшееся из детской травмы и не укладывающееся в представления о значимости отдельно взятой человеческой жизни. Он был идеей греха и, не зная угрызений совести, руководствовался лишь своими инстинктами и преступными намерениями. Для него имели значение только его собственный успех, поражение или победа.

Это была тень человека, абсолютно не похожего на толпы людей, ежедневно появляющихся на городских улицах или на шоссейных дорогах и не задумывающихся, откуда и куда они идут. Тень, рано или поздно, должна была превратиться в фантом, в ангела или злого духа.

Со мной рядом шло загадочное существо, потерявшее в детстве невинность под напором пышно обставленной похоти и ставшее игрушкой, предназначенной для удовлетворения изощренных капризов своих покровителей, не заслуживающих доверия.

Храмы и дворцы! Они хранят невероятные таинственные истории, подобные тем, что можно увидеть запечатленными в барочной резьбе по дереву, в изумительных фресках или в стеклянной хрупкости витражей, непрерывно вибрирующих от срывающихся воплей и благочестивого шепота экстаза. Даже сквозняки, гуляющие над их пыльными каменными плитами, имеют особый смысл. Их дыхание, касаясь наших лиц, не проходит бесследно. Они будят в памяти звуки шагов и голоса людей, давно исчезнувших в толще времени.

Так или иначе, оставшись на обочине, я лил слезы сожаления, возможно не потому, что кто-то уехал без меня, а из-за того, что не родилось дерево или камень. То же самое произошло со мной в Доме Семи Мертвецов в Салвадоре. Там невольно начинаешь думать о вечном безмолвии, о том, что живые существа способны рождать одно лишь забвение… Стоит ли над этим задумываться? Как знать? Может быть, в этом и состоит завершение изначального порыва жизни, оборотная сторона дерзости появиться на свет из живота матери.

Не знаю, почему многие рассчитывают на спасение, причиняя зло другим и даже убивая. А в конце, если остается время, вынуждены признать, что страдают в одиночку и это чувство сугубо индивидуальное. Оно-то и не отставало от меня ни на шаг. Судьба. Я иду один, но рядом вижу не то свою, не то чужую тень. Как будто какой-то безумец меня преследует. Зачем? Не хочу, чтобы кто-то шел рядом. Я хочу идти один, ничего не чувствуя и ни о чем не думая. Я стал странником, которому нужна только дорога и которому на роду написано в одиночку нести на своих плечах все земные грехи.