Возвращение из Индии

Когда рикша начал притормаживать и наконец остановился, я направился прямиком к больнице, которую я узнал даже в кромешной тьме. Оставшемуся за рулем водителю, белевшему своим высоким тюрбаном, я приказал дожидаться меня: «Стой здесь и не двигайся с места». И помчался со всех ног: больше недели прошло с тех пор, как я был в больнице, и я соскучился даже по больничному запаху.

Но и запах этот здесь был совершенно иным, чем привычный и знакомый мне запах лизола, таблеток, мазей и тому подобного; здесь к нему примешивался запах вареных овощей. Но пахло здесь и смертью, запах, который был хорошо мне знаком — пахло просто болезнью, гнилью и гноем, и аромат этот давно уже преследовал меня. Я остановился в дверях, достал из рюкзака большой лоскут марли, обработав его йодинолом, и приладил к лицу, затянув его вокруг головы тесемками, как это обычно делают во время операций с хирургической маской. Только после этого я рискнул войти в коридор и попытаться найти лабораторию. Думаю, что именно благодаря этой оранжевой маске, а не потому, что я не ленился объяснять всем встречным, что я доктор, кто-то обратил на меня внимание и довел до нужной двери.

Вход в лабораторию располагался в углу двора, с тыльной стороны больницы, в большой и ветхой пристройке, просто бараке, забитом молчаливыми пациентами, в основном женщинами, сгрудившимися на голой земле со своими оборванными ребятишками. Здесь моя оранжевая повязка на лице не произвела ни на кого особого впечатления, и мне заново пришлось проделать весь долгий путь, который и привел меня в конце концов к самому началу очереди в том же бараке, где всем заправляла темнолицая, с большим красным пятном на лбу между бровями — третьим глазом, с величественной посадкой головы женщина средних лет, высокая и тонкая, словно выпиленная из одного куска черного мрамора, обернутая в тонкое, цвета радуги, сари. Она была супервайзером лаборатории, может быть, простой лаборанткой или техником невысокого ранга; двигалась она, во всяком случае, медленно и не слишком уверенно, рабочий стол ее был в образцовом беспорядке, заваленный дюжинами карточек и результатами лабораторных исследований, вписаннных в карточки разной формы и самых разнообразных цветов: все это заставляло ее непрерывно разгребать эту разноцветную кучу, чтобы найти и выдать нужные сведения ближайшему человеку из очереди, змеившейся в многочасовом ожидании по коридору. Поначалу она упорно отказывалась обратить на меня хоть какое-то внимание, даже после того, как, сняв маску, я объяснил ей, что я врач; но в конце концов она повернулась ко мне лицом и сухо поинтересовалась, чего я от нее хочу; когда я сказал ей это, добавив, что готов заплатить дополнительную таксу за срочное выполнение работы, она с высоты своего роста смерила меня презрительным взглядом и процедила, что больница принадлежит Будде, который является, кроме всего прочего, покровителем нищих и не нуждается в оплате… Но если я хочу сделать пожертвование в больничную кассу, я могу сделать это, опустив деньги в ящик, установленный у входных дверей больницы.

— Конечно. Я немедленно сделаю это, — пообещал я и, не теряя ни секунды, вытащил свои контейнеры и пробирки. Но не тут-то было.

— Это не здесь, — было сказано мне. — Здесь мы не принимаем денег, для этого существует специальный кассир. А теперь уходите и займите место в очереди.

Но в конце концов она сдалась и сказала, чтобы я написал, какие именно тесты я хочу получить. Что я и сделал, добавив запрос об особой важности теста, определявшего функционирование печени; на верхней кромке запроса я начертал свое имя, а также номер и индекс своей израильской лицензии; думаю, нет нужды упоминать о том, что я обошел вопрос о том, что моя больная некоторое время тому назад была госпитализирована в этой же самой больнице, — я сделал это во избежание каких-либо бюрократических неприятностей. Распорядительница взглянула на мою заявку, поставила большой вопросительный знак возле строчки «тест на функции печени», заметив, что она не уверена, делаются ли подобные тесты у них в лаборатории, машинально завернула образцы крови и мочи в тетрадные листы, не озаботившись даже тем, чтобы прикрыть отверстия пробирок резиновыми пробками, и сунула их в большую картонную коробку, полную покрытых пылью пробирок, частью пустых, частью заполненных подозрительной на вид цветной жидкостью. Я поблагодарил темнолицую начальницу, но счел нелишним еще раз повторить, что мой запрос требует самого быстрого, безотлагательного исследования.

— Если вам нужна моя помощь, я могу сделать проверку собственноручно. Моя больная, — пояснил я, — сгорает от лихорадки в Бодхгае. Лечение зависит оттого, как быстро мы получим результаты анализов.

Вот здесь благородная индийская женщина не выдержала и взорвалась:

— Каждый человек здесь хочет знать… каждый ожидает, каждый, кто ожидает, — болен, каждого направил сюда врач, никто не проводит анализ крови потому, что ему нечем больше заняться, — поучала она меня, как если бы я был маленьким мальчиком. Почему я вообразил, что могу получить ответ вне очереди? Только потому, что у людей, ожидающих в больничном коридоре кожа более темная, чем у меня? И тонкой своей рукой она плавным движением показала мне на выход.

Не понимая даже почему, я был так глубоко оскорблен, что первым моим побуждением было забрать обратно мои образцы и поискать другое место, где их могли бы обработать. Но я сдержался. Поддавшись порыву, чаще всего проигрываешь, а я не имел никакого представления, куда бы обратиться еще, и я не знал, когда получу ответ здесь. И я покинул негостеприимный барак. Некоторое время я кружил по больничному двору, волоча ноги, то туда, то сюда среди индусов, ожидающих в темноте, заглядывая в окна, за которыми видны были согбенные над микроскопами фигуры больничных лаборантов, трудившихся в тусклом свете люминесцентных ламп; рядом с каждым стояла большая бутыль с реагентами. Древние микроскопы — таково было единственное оружие, которое давало ответ на состояние крови и мочи в принесенных пробирках синего стекла. В конечном итоге я понял, что сыт по горло этим бесцельным блужданием вокруг да около, и вернулся к месту, на котором оставил своего рикшу, но увидел, что место это запружено точно такими же средствами передвижения, и я был не в состоянии отличить их одно от другого. А потому мне пришлось брести от одного рикши к другому и будить заспанных водителей, дремавших, скорчившись, на задних сиденьях, так что прошло немало времени, прежде чем я обнаружил моего водителя, который, на мое счастье, имел привычку не расставаться со своим белым тюрбаном даже на время сна.

— Отвези меня к реке, — распорядился я, потому что с первого же дня нашего пребывания в Индии я чувствовал необъяснимую тягу к воде.

Но заспанный мой водитель, улыбаясь широко раскрытым беззубым ртом, начал объяснять на немыслимой каше из английских слов, что в настоящее время река в Гае отсутствует.

— Как это — отсутствует? — удивился я. — Как она может отсутствовать, когда вот тут, в путеводителе, она значится вполне определенно?

— Да, да, — закивал рикша своим белым тюрбаном, полный желания помочь мне. — Да, сэр. Все верно. Эта река, та, что у вас нарисована, — она есть. Только сейчас в ней нет воды. — И говоря это, он помогал мне поудобнее устроиться рядом с ним на сиденье, еще сохранившем тепло его тела, и накидывая мне на плечи тонкое лоскутное одеяло. А затем аккуратными движениями начал выводить наш экипаж из стада таких же собратьев, заполонивших пространство вокруг. В результате мы и вправду оказались на берегу реки, обозначенной в путеводителе, но абсолютно безводной в этот зимний сезон. Где-то далеко, на дне ложа пересохшей сейчас реки, горел огонь. По его форме я был уверен, что это огонь погребальный. Фигуры, просматривавшиеся вокруг огня, были, скорее всего, члены его семьи и родственники покойного, помогавшие его душе окончательно освободиться от земных уз.

* * *

Выйдя из мотороллера рикши, я достал свой рюкзак и вынул оттуда свитер, поскольку воздух в ночи заметно посвежел, и начал осторожно спускаться по широкому сухому береговому откосу, ведущему неведомо куда; внутри у меня все еще бушевало пламя, вызванное высокой, тонкой, темнокожей индианкой. Но почему я чувствовал себя настолькооскорбленным? Я попытался проанализировать ситуацию. Что со мной произошло? Задело ли ее недоверие ко мне мое самолюбие? Нет, тут было что-то иное. Лазар и его жена, на мой взгляд, не обнаруживали тревоги, они не придавали такого уж значения тому факту, что их дочь на самом делесерьезно больна, что ее положение угрожающе, что ее болезнь — это не просто некое недомогание, которое рано или поздно пройдет само собой. Волна жалости и сочувствия к больной девушке и врачу, вызвавшемуся ей помочь, нарастала во мне, и в то время, как я спускался заросшим речным склоном по направлению к ритуальному огню, слезы застилали мой взгляд. Что это, черт возьми, было? Почему я был так уязвлен и рассержен? Профессор Хишин имел полное право не взять меня в свое отделение. Как врач, которым я всегда восхищался, мог сказать безапелляционно «самоизлечивающееся заболевание»? Что он, этот Хишин, знал на самом деле? И я затрепетал, как если бы он стоял сейчас рядом. Но не остановился, а продолжал спускаться, продираясь сквозь кустарники и заросли диких цветов, бесцветных в темноте, прокладывая свой путь как можно внимательнее мимо уснувших на голой земле пилигримов и нищих бродяг, едва прикрытых лоскутами материи или картонными коробками, утирая неожиданные слезы, превратившие меня в плачущего малыша, — именно здесь, в единственном на земле месте, способном превратить избалованного европейца в смущенного обывателя, притихшего перед лицом истинного страдания.

Индийцы, сидевшие вокруг огня, очевидно почувствовали, что я иду в их сторону, и начали подниматься, желая приветствовать меня, равно как и вежливо воспрепятствовать моему слишком близкому приближению к ритуальному огню, приближению, способному осквернить святость ритуала посторонним присутствием. Судя по их одеждам, это были горожане достаточно зажиточного уровня, и они вели себя с должной твердостью и тактом. Они окружили меня, сложив на груди ладони в традиционном приветствии, намереваясь, по-видимому, преградить мне путь. Я также соединил вместе мои ладони, имитируя их жест, долженствовавший передать им ту симпатию, которую я и в самом деле испытывал к этим людям — симпатию вместе с доброй волей; здесь я почувствовал, как кто-то легонько трогает меня. Это был мой рикша, который, как оказалось, незаметно следовал за мной на случай, если я попаду в беду. Он доброжелательно отозвался обо мне, обращаясь к этим людям, но вместе с тем изо всех сил старался не допустить моего дальнейшего приближения к ритуальному костру, горевшему ослепительно ярко; этим пламенем впору было бы залюбоваться, если бы на вершине этого огненного ложа ничего не лежало.

Я сбросил со спины свой рюкзак и уселся на большой грязный валун. То, что осталось от реки, булькало поблизости, ночной воздух был пропитан холодом и туманом. Сейчас, когда индийцы увидели, что я не намерен хоть как-то осквернить их ритуал, а просто сижу напротив них, они успокоились настолько, что один из них протянул мне чашку горячего чая, что выглядело наградой за мое поведение. Я с благодарностью взял чашку, но, прежде чем я успел прикоснуться к ней губами, я с изумлением увидел, что тело, лежавшее почти вплотную к костру, в ожидании следующей кремации принадлежало не застывшему трупу, но живому, хотя, по-видимому, смертельно больному человеку, которого притащили сюда, чтобы именно здесь он испустил свой последний вздох и расстался с жизнью там, где полагается. То и дело кто-нибудь склонялся над ним, проверяя его состояние, поглаживая его или шепча что-то, призванное поддержать в нем мужество в ожидании очистительного пламени. Теперь я понял, почему они с такой настойчивостью пытались преградить мне дорогу.

Чай остывал у меня в руках; я не мог сделать ни глотка. Улучив момент, когда звук пролетающего самолета поднял все головы вверх, я быстро вылил темно-желтую жидкость на землю. В густом тумане у нас над головой я различил яркие красные огни улетавшего вдаль большого старого аэроплана, пропеллеры которого издавали приятный рокочущий звук. Развернувшись, самолет заложил петлю прямо над нашими головами и продолжил свой полет вдоль берега, снижаясь на посадку. Индийцы заговорили между собой об этом ночном рейсе, который, начавшись в Нью-Дели делал затем остановку в Гае, летел далее до Патны и заканчивался в Калькутте. «Калькутта?!» Возбуждение вспыхнуло во мне. Всем им был известен этот старый аэроплан, и они уверенно говорили о ночном рейсе, который длился не более двух часов для пассажира, который хотел добраться из Патны в Калькутту. Не колеблясь ни минуты, я встал, вернул пустую чашку и сказал моему водителю, который важно сидел в своем белом тюрбане и казался довольным всем на свете, приканчивая вторую чашку чая.

— Как можно скорее доставь меня в аэропорт. Я хочу добраться до Калькутты.

— Бесполезно, — сказал он, не сделав даже попытки сдвинуться с места. — Все места всегда заняты.

Но я продолжал настаивать. Возможность исследовать не только уровень билирубина, но определить состояние печени, в особенности, принимая во внимание уровень сахара и свертываемость крови (что могло указывать на наличие внутреннего кровотечения), была столь соблазнительна, что оправдывала любую попытку добраться до Калькутты, даже если Лазар, который никогда в жизни не был там, называл Калькутту «адом на земле». Я поздравил сам себя за то, что предусмотрительно запасся двойными образцами всех проб, взятых у Эйнат, что избавляло меня от необходимости дополнительной встречи с высокой индианкой из лаборатории.