Возвращение из Индии

— Вашим родителям, похоже, не терпится как можно скорее вернуться домой, — сказал я ей, делая еще один укол глюкозы; при этом я нашел в себе силы воздержаться от каких-либо комментариев по этому поводу.

— Да, — вяло ответила Эйнат, как если бы и ей самой пришло это в голову. — Отец должен быть на работе не позднее воскресенья.

— Но почему?! — воскликнул я.

Она этого не знала, или, что вернее, почему-то не захотела дать мне ясного ответа, объясняющего действия ее родителей. Я решил на время отказаться от попыток удовлетворить свое любопытство и предложил совершить небольшую прогулку по аллее.

— Знаю, знаю… вы еще слабы, — сказал я ей, — но если ваши родители настаивают на том, чтобы отправиться в путь завтра, вы должны свой первый шаг к дому совершить сегодня, здесь, на воздухе и безо всякого принуждения.

Застенчивая улыбка показалась на ее лице, это была неуверенная, мучительная улыбка, которая была затем стерта с ее лица какой-то внутренней тревогой. Поначалу моя идея нисколько ее не заинтересовала, но затем она согласилась попробовать, поднялась и на заплетающихся ногах стояла, не решаясь сделать первый шаг. Оказалось, что она, кроме всего прочего, не может решить, следует ли ей сменить длинную белую индийскую сорочку, которая заменяла ей платье. В конце концов она решила ее оставить, добавив к ней вылинявшую джинсовую куртку, которая еще больше подчеркивала желтизну в ее глазных белках. Я повесил свою камеру через плечо, а потом попросил молодую индуску сопровождать нас во время прогулки, с тем чтобы, заблудившись, мы нашли дорогу обратно, пусть даже нельзя было представить ничего опасного, что могло бы произойти с нами в этом тихом, спокойном месте, которое, несмотря на его некоторую простодушную пасторальность, я продолжал воспринимать разновидностью рая, возможно из-за непрерывного солнечного света и самого солнца, огромного, великолепного, раскаленного, безжалостно заполняющего пространство видимого горизонта.

И в этом золотистом свете я впервые как следует разглядел двух юных женщин, рядом с небольшими золотыми воротами у каменной ограды, окружающей священное, посвященное Будде дерево породы Бо, которое все было изукрашено цветными лоскутами. В этом месте я попросил индийскую девушку сфотографировать меня и Эйнат. Но когда сразу после этого я попросил Эйнат сделать такое же фото, сняв меня и индийскую девушку на фоне заросшего лотосами пруда, я заметил, что камера моя трясется в ее руках, и немедленно освободил ее от этого задания, обратившись к проходившему мимо восточного вида богомольцу с просьбой сфотографировать нас втроем. Вот так и должен выглядеть рай, продолжал я размышлять, чуть-чуть в то же время поддерживая мою пациентку, у которой кружилась голова от прогулки, после того, как столько дней ей пришлось провести в постели.

— Посмотри, как все вокруг нас просто пропитано одухотворенностью, — сказал я ей, стараясь приободрить ее. И, произнеся это, я кивнул на цветущие сады, окружавшие огромный тибетский монастырь, высившийся дальше места нашей прогулки, прямо у дороги. — Вот так и должен выглядеть настоящий рай, исполненным одухотворенности. Он предназначен для жизни дольней, не горней.

И я снова вытащил свою камеру из чехла и попросил какого-то прохожего сфотографировать нас с разных точек дороги, которая, уходя вдаль, вилась мимо буддийских монастырей, каждый из которых был не похож на соседний, поскольку возводился в свое время представителями разных наций.

— После моей смерти моя душа, быть может, переберется в альбом для фотографий, и вспомнит, куда ей надо лететь, — сказал я по-английски молодой сиделке.

Но шутка моя не вызвала даже тени улыбки. Скорее, наоборот; она кивнула в подтверждение того, что подобная мысль правильна и понятна ей, поскольку, по ее представлению, человеку моего положения и моих лет вполне уместно уже было серьезно задуматься о смерти.

— Это просто стыд и срам — то, что ваши родители настаивают на немедленном возвращении, — продолжил я, обращаясь к Эйнат, которая не произнесла ни слова. — Но если ваш отец так уж спешит, — с подчеркнутой вежливостью продолжил я, — почему бы ему не отправиться одному, оставив нас здесь на несколько дней, до тех пор, пока вы не почувствуете себя лучше?

Но она продолжала молчать. Что-то странное почудилось мне в этом. Неужели сама мысль о том, что родители могут расстаться друг с другом, показалась ей неприемлемой, даже если речь шла о нескольких днях? — поразился я, или же ухудшение здоровья сделало ее равнодушной? Но именно потому, что этот вопрос так занимал меня, я не стал больше давить на Эйнат, ожидая немедленного ответа, особенно когда вдали, там, где заканчивалась накатанная и широкая дорога, я разглядел две коренастых фигуры — Лазара и его жены, — бредущих в розовом отсвете, отражающемся от речной глади позади них, прокладывая путь через толпу юных путешественников, только что прибывших из Гаи; по-видимому, они были оповещены о существовании гостиницы, из которой мы вышли на прогулку, и торопились ее отыскать.

— Мне очень нравится Индия, — сообщил я сопровождавшей нас девушке-индианке, хорошо понимая, что слово «нравится» плохо отражает суть того, что я хотел сказать, и я стал искать другое слово, способное лучше выразить и описать то странное ощущение свободы, что поднималось во мне. В эту минуту я увидел, что у Эйнат из носа потекла кровь, чего она, по-видимому не ощущала, по крайней мере, в первое время. Я не только тут же обнял ее, я приподнял ее и силой заставил сесть на камень, подставив сзади для опоры колено; я велел откинуть ей голову назад, положив ее мне на плечо; сам я сидел за ее спиной, носовым своим платком промокая струящуюся кровь. Красный ручеек являлся красноречивым свидетельством, подтверждавшим мою медицинскую интуицию. «Вот, — сказал я себе, — вот что говорит о том, насколько преждевременны эти разговоры о немедленном возвращении домой».

Но на самом деле уже было слишком поздно что-либо менять. Лазар и его жена вернулись из Гаи с авиабилетами для всех нас на завтрашний утренний рейс, и реакция Лазара на кровь, текущую из носа его дочери, была недвусмысленно решительной, особенно при виде насквозь пропитанного кровью носового платка.

— Что это, черт побери, надоумило вас затеять прогулку?

— Если вы хотите отбыть обратно завтрашним утром, — ответил я тоном, в котором сознательно совместил недовольство и упрек, — ей надо привыкнуть к свежему воздуху.

Похоже, что упрек уловила только жена Лазара. А сам он, глядя на дочь, пытавшуюся поднять голову, похоже еще больше уверил себя в необходимости вернуться домой как можно скорее — во избежание еще худшего поворота дел.

— Не нужно паники, — заявил он, как если бы являлся экспертом во всем происходящем. — У девочки всего лишь небольшое кровотечение из носа… его почти уже нет. Самое время нам всем вернуться в гостиницу — немного подкрепиться и начать укладываться.

Я снова вытащил из чехла камеру и сделал несколько снимков всех троих Лазаров, а затем и вместе с сиделкой. То же самое я попросил проделать Лазара. Но этим я не удовлетворился: поставив рядом Лазара и его жену и, пользуясь мягким освещением, я сделал еще один отличный снимок. В ответ на вопросительно поднятые брови Лазара, я сказал:

— Ценность всякого фильма определяется заключительными кадрами. А здесь — при этом невероятном свете и на этом месте просто грех упустить такую возможность. Тем более что с завтрашнего утра подобное вряд ли повторится — ведь мы все время будем в пути…

Лазар выглядел слишком усталым, чтобы принять хоть какое-то участие в этой моей внезапно вспыхнувшей страсти к фотографии, зато Дори приняла все происходящее благосклонно. По всему было видно, что она любит фотографироваться. Было нечто неожиданно трогательное в этой средних лет женщине, в том, как она, стараясь держаться прямо, втягивает выпирающий живот, как, садясь, вытягивает, скрещивая, длинные ноги, как, стоя перед объективом, вздергивает подбородок, и как один раз, и другой, и еще и еще раз улыбается безупречной улыбкой, готовая одарить ею мир столько раз, сколько требуется, делая это на мгновение раньше, чем палец фотографа нажмет на кнопку. И впервые за наше путешествие я ощутил легкий толчок сожаления и страстного желания. Я забрался так далеко, а увидел так мало. Удастся ли мне еще раз вернуться сюда в один прекрасный день?

Ну, а кроме того, я полагал, что внезапное кровотечение было вызвано общей слабостью Эйнат, но не исключено, что и началом месячных; такое случается нередко, правда, у более юных девушек; еще я не мог отделаться от назойливой мысли, что должен существовать небольшой источник кровотечения, связанный с проблемой плохой свертываемости крови, вызванной вирусным гепатитом. А потому я не спускал глаз с Эйнат, которая опиралась на индийскую сиделку. Жена Лазара тоже поддерживала ее, и все трое потихоньку двигались вслед за Лазаром по направлению к гостинице. Кто знал, какие сюрпризы могла поднести нам всем наша больная на пути к Израилю? Так думал я, невольно впадая в тот циничный, излюбленный профессором Хишиным тон, который тот применял, говоря о пациентах, вздумавших хитрить с ним или поймать его на слове. Подойдя ко входу в гостиницу, я механически — в который раз — вынул камеру из чехла и сделал последний снимок, на котором запечатлены были все четверо — индийская девушка и трое Лазаров. Пряча камеру обратно, я поразился мысли, пронзившей меня, — чья группа крови подойдет Эйнат для переливания, если этого потребуют обстоятельства? И, не имея к тому ни малейших оснований, сказал сам себе — единственно возможным донором в экстремальной ситуации может быть только жена Лазара, Дори.