Возвращение из Индии

XI

Но я женился не в Араве. Моя свадьба состоялась в маленьком помещении, расположенном в самом центре нижнего Иерусалима. Несмотря на самые приятные воспоминания от свадьбы в киббуце, мои родители не видели никакого смысла в том, чтобы тащить своих гостей, часть из которых должны были приехать специально для участия в церемонии из Англии, в киббуц, расположенный в центре пустыни. Родители Микаэлы, давно уже разведенные и покинувшие киббуц много лет тому назад, так же не были никак привязаны к старому их дому, в отличие от Микаэлы, и поскольку они не в состоянии были взять на себя хоть какую-то часть расходов по свадьбе, да и вообще отнеслись к предстоящему событию без особых эмоций — по всему этому они предоставили моим родителям свободу. Вообще-то это выглядело несколько странно — я имею в виду равнодушие родителей Микаэлы к свадьбе их дочери, ведь попутно выяснилось, что она не так молода, как мне представлялось, — она была на несколько месяцев старше меня. Но родители ее, похоже, вовсе не горевали по поводу того, что у их дочери все еще нет семьи, полагая, возможно, что столь независимая, как Микаэла, девушка, попросту не нуждается в муже, хотя, может быть, они были уверены в другом — что в момент, когда их дочь решит выйти замуж, с подходящими кандидатами не будет проблем. И, соответственно, когда я порознь был им представлен как будущий их зять, меня обескуражило то, что оба они восприняли это событие до обидного буднично, и на них не произвело никакого впечатления, что человек, стоявший передними, являлся дипломированным врачом с надежно обеспеченным будущим, как если бы их Микаэла могла подойти к любому понравившемуся ей мужчине и приказать ему: «Женись на мне!» Что касается нашего случая, все было с точностью до наоборот — это я попросил Микаэлу выйти за меня замуж, а она мне не отказала, очевидно, в соответствии с постулатами буддизма, по которым мы не являлись двумя людьми, решившими связать себя друг с другом вечными узами, но были всего лишь двумя потоками, свободными и независимыми в своих течениях, для которых не было ничего страшного, если воды их на какое-то время сольются.

* * *

Подобным образом Микаэла объясняла свое согласие выйти за меня замуж, когда я сделал ей предложение — предложение, которое было несколько преждевременным на мой собственный взгляд. Разумеется, я встретился с нею через два дня после свадьбы Эйаля, и в тот момент я не мог даже предположить, что события развернутся подобным образом. Возможно, именно потому, что я не любил ее, а просто испытывал к ней расположение и приязнь, все случилось так невероятно быстро — всего лишь три месяца спустя после свадьбы Эйаля, если уж быть точным, я тоже стоял под хупой с Эйалем, Хадас и Амноном, в изумлении и не без удовольствия поглядывая на юного, ультраортодоксального рабби, который специально был прислан местным раввинатом, дабы освятить наш брак, и который делал это с такой истовостью и так долго, как если бы сама возможность нашего с Микаэлой союза вызывала у него некие подозрения. Но, разумеется, он не мог знать, что Микаэла уже три месяца как беременна, поскольку и сам я узнал об этом лишь на следующий день после свадьбы. Она без каких-либо эмоций просто сообщила мне об этом и спросила, что я предпочитаю — чтобы она сделала аборт или оставила ребенка. И я, несмотря на то, что, как мне казалось, за эти месяцы я достаточно хорошо узнал Микаэлу, не мог не удивиться ее скрытности, какие бы логические и моральные доводы она не выдвигала. В нашем браке Микаэла желала быть совершенно свободной, не думая о выгоде и не омрачая свою жизнь калькуляцией чего бы то ни было.

— А если бы не нужно было так спешить… или я вовсе не предложил тебе выйти за меня замуж, — спросил я ее, — чтобы ты сделала?

— Скорее всего, оставила бы ребенка себе, потому что он ведь не виноват в том, что я никак не предохранялась в ту ночь, когда мы были с тобой на утесе.

Это была ее позиция и ее точка зрения — она утверждала, что забеременела во время нашей первой встречи в Араве, как если бы для нее имело особое значение и смысл зачать ребенка там, где родилась она сама, в месте, к которому она до сих пор испытывала чувство любви и ностальгии. Но, может быть, ей просто хотелось в это верить? Наверное, все-таки нет. Потому что когда тремя днями позже после свадьбы Эйаля мы занимались с ней любовью, я обратил внимание, что она не только предохранялась сама, но дополнительно подвигла к этому и меня тоже. И еще одно: пусть Микаэла и казалась мне идеальным партнером по браку, который, с одной стороны, защитит мою любовницу, как она того хочет, а с другой стороны, гарантирует мне необходимую свободу для удовлетворения моей страсти, то какой же мне был смысл устраивать ей западню и завлекать в ловушку с этой незапланированной беременностью, чтобы с помощью подобного трюка потом на ней жениться — в наше время такое не проходит ни у женщин, ни тем более у мужчин. И когда она, на следующий день после свадьбы поведала мне о том, что она носит в себе, объяснив причины, по которым держала это в тайне, я понял, понял снова, что не ошибся с выбором, хотя и был какое-то время страшно зол на нее за ее несколько безответственное отношение как к плоду, так и к самой себе. Потому что она просто сходила с ума от возможности мчаться на заднем сиденье моего мотоцикла, который вызывал у нее восторг с первого дня. Оказалось, что Микаэла совершенно не ведает страха; если и было что-то, чего она боялась, я так об этом и не узнал.

В пятницу, в первую же ночь, когда я заехал за ней, чтобы подбросить ее до квартиры, которую она снимала еще с двумя девушками на юге Тель-Авива, я обратил внимание на то, каким образом она затянула ремешок шлема под подбородком, сияя от представившейся возможности прокатиться на «хонде». В большом защитном шлеме она выглядела очень мило, и шлем, который был ей велик, только подчеркивал ее огромные сияющие глаза. Она не обхватила меня руками, нет — она скрестила их на своей груди, отпуская реплики по-поводу того, как медленно я еду. Когда мы подъехали к моей квартире, она не спешила снять шлем и долгое время провела у зеркала, разглядывая себя в новом обличье, до тех пор, пока я силой в конце концов не снял с нее шлем. Тот факт, что мы уже занимались с ней любовью, вынудил меня экономно рассчитывать каждое движение, но наш с ней опыт взаимного общения не позволял, похоже, интерпретировать язык наших тел с достаточной точностью, результатом чего была неправильная оценка моих намерений, при попытке стащить с нее шлем — она расценила это как желание поскорее затащить ее в постель. В ответ она крепко обняла меня, закрыла глаза и начала поглаживать меня и целовать, нетерпеливо обвиваясь вокруг меня и теряя при этом равновесие, и так продолжалось до тех пор, пока я не взял ее на руки и не понес к кровати, которую я про себя не без оснований называл «бабушкиной», хотя, кроме кровати, вокруг было достаточно еще предметов, принадлежавших старой леди и заслуживавших такого же эпитета.

На этот раз занятие любовью доставило мне меньше удовольствия, при том даже, что длилось дольше и в один момент я даже почувствовал, что теряю сознание. Яркий свет в спальне, который мы не выключили, тоже не способствовал более сильному удовольствию, ибо оставлял в поле зрения не слишком зажигательную картину ее костлявых бедер, неистово ходящих подо мною — и это так контрастировало с мягкой белой плотью холеной женщины средних лет, спокойно лежавшей на этой самой кровати незадолго до того. Микаэла, кончая, испустила два коротких вскрика, как это делают потревоженные птицы, и я испугался, что причинил ей боль. Но, несмотря на некоторое разочарование, хорошее мнение о ней у меня не изменилось, и после того, как мы оделись и сели пить кофе с пирожными, которые я специально для нее купил, я с прежним удовольствием смотрел на ее ярко-синие глаза, которые излучали доверие к ее партнерам до тех пор, пока они не претендовали на большее, чем то, на что имели право. Она начала расспрашивать меня о моей работе в больнице и о моей новой работе в качестве анестезиолога в частной клинике в Герцлии. После этого ее заинтересовало, способен ли я определить различные экзотические болезни, с которыми ей довелось столкнуться в те три месяца, когда она работала на калькуттских тротуарах. Довольно оригинально описывала она этих пациентов, смешивая описание физических симптомов с психологическими наблюдениями, и делала это так наглядно и живо, что очень скоро моя гостиная была переполнена обитателями тротуаров и мостовых Калькутты во всем их красочном убожестве. Мне, как врачу, особенно нравилось отсутствие у нее брезгливости по отношению к больным, и это качество в моих глазах только увеличило ей цену.

— Жаль, что ты не получила медицинского образования, — сказал я ей, и она со мной согласилась. Да, ей и самой время от времени приходила в голову подобная мысль. Но каким образом могла она поступить в медицинский институт, если у нее не было даже документа об окончании средней школы?

Я был потрясен, услышав, что ее выгнали из одиннадцатого класса, — тем более, что моя мать, я уверен, обязательно обнаружит этот факт и поделится им с отцом, который так же, как и она, будет разочарован. Я собирался приехать с Микаэлой в Иерусалим к моим родителям на следующей неделе и официально представить ее им. При этом мне предстояло избежать даже малейшего намека на тот обескураживающий момент, что в настоящее время Микаэла работала официанткой в одном из кафе в центре города. С момента ее возвращения из Индии, у нее были проблемы с поиском места работы, равно как и с поиском своего места в этом мире, не исключено еще, что из-за непреходящей тоски по Индии, которая, по ее словам, буквально грызла и мучила ее ночью и днем, особенно потому, что возвращение это было вынужденным.

— Вынужденным? — изумился я. — Помнится, ты говорила совсем другое. Что вернулась для того лишь, чтобы рассказать родителям Эйнат о болезни их дочери.

— Не только поэтому, — призналась она честно. Она осталась без копейки. Без единой рупии. И ей не хватило мужества, чтобы заняться чем-то, что было ниже ее достоинства.

— Чем же это? — спросил я, похолодев.

Но выяснилось, что она имела в виду нищенство, занятие, не считающееся предосудительным с точки зрения буддистской философии, с которой она заигрывала. И я рассмеялся, испытав после испуга огромное облегчение, пусть даже у меня не было ни малейшего сомнения, что в прошлом у нее были мужчины, о чем свидетельствовала та легкость, с которой она отдалась мне. Так же легко и просто она поднялась, чтобы убрать со стола грязную посуду, которую тут же стала мыть в раковине. Я не стал останавливать ее, скорее, наоборот. Я хотел, чтобы она почувствовала себя в этом доме хозяйкой, пусть даже я знал, что новое мое жилище ей не нравится.

Она никак не могла понять, зачем молодому человеку вроде меня, вздумалось арендовать такую старомодную респектабельную квартиру со шкафами, доверху забитыми старым тряпьем.

— Они хотя бы сбавили в конце концов цену? — спросила она, стоя у раковины с необъяснимой враждебностью в голосе по отношению к Лазарам.

— Возможно, и снизят, — ответил я и рассказал ей, сколько я плачу. Сумма показалась Микаэле завышенной, тем более для человека, оказавшего хозяевам столь важные услуги. — Зато отсюда ты можешь увидеть кусочек моря, — сказал я, желая найти доброе слово для квартиры, и рассказал о красном луче света, который при закате падал прямо в мойку. — Тебе еще понравится мыть здесь посуду, — с улыбкой пообещал я ей.

— Уж не думаешь ли ты, что я буду специально приходить сюда, чтобы мыть тебе посуду? — с иронией ответила она.

— Не специально, — уточнил я. — А только тогда, когда будешь здесь. — И я пощекотал ее шею губами.

Тут же ее огромные глаза просияли, и она на мгновение закрыла их, пытаясь в то же время поставить намыленную чашку на мраморный прилавок. И опять она обвила руками мою голову и принялась меня целовать, а я, по силе ее объятий понял, что она снова хочет предаться любви, веря, что это в моих силах — дать ей то, чего она желает. Я сделал все, что мог, чтобы не разочаровать ее, хотя и отказался возвратиться в спальню и раздеться, настояв на том, чтобы отдаться страсти экспромтом прямо на кухне, которая для этого была вполне приемлемых размеров, что и было проделано в окружении разбросанных одежд и осколков разбившейся чашки. И хотя сам я на этот раз не кончил, я получил удовольствие от того, что Микаэла снова испытала оргазм, хотя на этот раз вместо крика она лишь глубоко вздохнула.

— Ты меня любишь? — отважился я спросить ее, когда увидел, что она открыла глаза. На какой-то момент она задумалась.

— Точно так же, как ты любишь меня, — в конце концов ответила она совершенно серьезно и без тени улыбки, и это определило ее политику поведения в подобных ситуациях в будущем — сравнивать свои и мои чувства, особенно в том, что касалось признаний. Что до признаний в моей любви к жене Лазара, я предпочел держать их в тайне от нее, испугавшись, что даже в глазах столь свободно мыслящей женщины, как Микаэла, подобные отношения могут показаться чем-то средневековым.

После полуночи хлынул внезапный дождь, и Микаэла, вновь облачившись в шлем, взобралась на заднее сиденье мотоцикла. Разумеется, предложи я ей это, она осталась бы ночевать… но я не предложил, вопреки искреннему моему желанию как можно скорее упрочить наши отношения. Я после двух изнурительных любовных схваток предпочел провести ночь один в своей просторной кровати и привести в порядок свои мысли.

Вернувшись, я собрал остатки разбитой чашки и положил их в пластиковый мешок, но не потому, что рассчитывал их как-то склеить, а потому, что это была чашка из сервиза, и я не хотел ее выбрасывать, не получив на то разрешения хозяйки. Я договорился о встрече с Микаэлой на следующий день, хотя и знал, что всю субботу она будет занята в своем кафе. Я хотел также договориться с нею о встрече на следующей неделе, особенно о твердой дате нашей совместной поездки в Иерусалим. Я боялся, что ее тоска по Индии, о чем она не переставала говорить, и беспросветно тусклая жизнь ее в Тель-Авиве вполне способны подвигнуть ее на новое бегство. И если я не хотел ее потерять, думалось мне, я должен был наладить с ней постоянный контакт. Но поскольку дважды в неделю у меня были ночные дежурства на станции скорой помощи на юге Тель-Авива, в дополнение к частной работе в герцлийской клинике, мои возможности для встречи были весьма ограничены. А потому я уговорил ее после рабочей смены в кафе приезжать ко мне на станцию скорой помощи и сопровождать меня во время квартирных вызовов, на что она с радостью согласилась, поскольку это напоминало ей о днях работы в Калькутте. Поначалу больные и их окружение бывали смущены тем, что она шествует за моей спиной, держа под мышкой шлем и всем своим видом напоминая пришельца с далекой планеты. Но поскольку я взял за правило немедленно представлять ее как медицинскую сестру (а иногда она и в самом деле помогала мне проводить обследование), они быстро привыкали к ее присутствию, и сама она, к моей радости, начала ко мне привыкать. Немного провоцируя ее, я любил спрашивать Микаэлу, нравлюсь ли я ей. «Ровно настолько, насколько я нравлюсь тебе», — следовал немедленный ответ, сопровождаемый загадочной улыбкой, которая пробегала по ее загорелому лицу, точно рябь. Но зато она перестала жаловаться на свою тоску по Индии, как если бы часть этой тоски была поглощена нашими отношениями и, разумеется, фактом моей работы, которую сама она могла теперь наблюдать. У меня не было никаких сомнений, что ее очень привлекает чисто врачебная сторона моей деятельности. И это именно было тайной причиной, по которой она так стремилась встретиться со мной на свадьбе у Эйаля. Она напоминала мне моего отца — и тем, что затевала перекрестный допрос, расспрашивая о болезнях и их симптомах (делая это даже во время движения с заднего сиденья мотоцикла), и тем, что хотела постичь такую неопределенную и тонкую границу между болезнью и здоровьем. И, разумеется, тем еще, что, как и мой отец, относилась к той категории одержимых любопытством людей, которые стремились получить ответы на свои вопросы, касающиеся страдания и боли на основе изучения собственного тела, которое у Микаэлы, к примеру, выглядело достаточно крепким и под солнцем Индии покрывшимся натуральным, золотисто-коричневым индийским загаром, что я и отметил во время нашей первой встречи в гостиной у Лазаров, когда я по ошибке принял ее за молоденького мальчика. Так или иначе, это впечатление некоторого интеллектуального сходства между Микаэлой и моим отцом еще усилилось тем, что они быстро нашли общий язык с самой первой нашей встречи в доме моих родителей, которая состоялась через десять дней после свадьбы Эйаля, которую мы все воспринимали как событие, исполненное некоей духовной силы, истинное происхождение которой мы до конца не понимали.