Возвращение к себе
Шрифт:
– Ау!..
Пронзительный голос оседлавшей облако Валькирии вырывает нас из наших несхожих мечтаний. К нам устремляется элегантная, зелёно-шафранная Марта, таща на буксире Можи, приволакивающего от атаксии одну ногу. Издали она всё ещё Элё. Вблизи тянет только на слабенькую Фурнери… Она рассекает воздух длинными перчатками и кричит на ходу:
– Ну что, покончили с секретами?.. Дети мои, пора, надо двигаться в обратный путь. Леон валяется под автомобилем, чинит не знаю что – как раздавленный пёс, честное слово…
Анни смотрит на Марту, и на её личике рабыни отражается внутренняя борьба… Ей хочется остаться со мной, но она боится моей грусти и моего одиночества, которые дороги мне одинаково… Её пугает золовка, но она заранее пасует перед необходимостью спорить, бороться, принимать решение…
– Чёрт возьми, красота какая! Чудесные розы. Они не завянут, пока мы доберёмся до Оксера, Клодина? Мы сегодня ночуем в Оксере. Это совсем недалеко,
Можи мечет в неё взгляд разгневанного краба и явно собирается ответить какой-нибудь грубостью, но тут Анни с фальшивой покорностью молоденькой девушки милым жестом прикалывает к белому пиджаку алкоголика розу Жаклино, едва раскрывшуюся – её тёмный бархат покрыт по краю завернувшихся лепестков такими нежными серебристыми каплями, что хочется припасть к ним губами… Можи наклоняется, чтобы рассмотреть цветок, на его двойном подбородке появляются складки:
– Спасибо, красавица моя. Вы похожи с этой душистой смугляночкой, как две сестрицы…
Движение Анни вызывает во мне внутренний протест. Откуда эта псевдодочерняя любезность, многообещающее смущение?.. Нет, крошка Анни моего прошлого, я не желаю знать, зачем вы следуете в оглушительном пыльном фырчании мотора большой красно-жёлтой машины за супружеской четой, соединившейся случайно, разобщённой ненавистью и презрением, и за толстяком, пропитанным алкоголем, – он, может, и неплохой человек, но к вам пылает явно порочным отеческим чувством…
Теперь они все вдруг заторопились, суетятся и болтают, бегают вокруг меня, как вокруг дерева. Марта раздаёт из-под своей зелёной вуали краткие и полные значительности указания. Она беспокоится о пледах, неразлучной сумочке, фарах машины, и Леон Пайе, вежливый, перепачканный бензином, как вышколенный слуга, безропотно выполняет распоряжения… Эта пухленькая коротышка внушает мне ужас. Она бросает на ходу три плаща и плед в руки Анни, расторопно подходит ко мне, придерживая двумя пальчиками юбку под накидкой, и подставляет мне закрытые вуалью щёки, еле заметный носик и упрямый подбородок…
У меня побаливает голова. Время от времени возникает ощущение, что это вовсе не я или что я сплю и эти люди на самом деле не существуют… Вот уже и Анни облачилась в саван из серого муслина, а Леон Пайе выставил на меня шарообразные очки… Кошмар давит на меня. Что делают тут эти люди с горящими слепыми лицами без глаз? Последними нерешительно, жалобно мелькнули синие глаза Анни. Запертый в железо гром зарокотал у замшелого крыльца… Я слышу прощальные «пока, пока… до встречи!.. кто знает… жизнь коротка… может, соблазнитесь…» Словно кожаные лапы схватили меня за руки и сжали их. Накидки, очки касаются моих щёк, губ, моё беспокойство растёт… О, Пер Понт в плену у троллей!.. Я всё ещё слышу: «Пока, пока, до свидания!», потом вдруг: «Анни, Анни! Ну что ещё она там забыла?..» Я машинально возвращаюсь в перевёрнутую вверх дном гостиную, как вдруг ко мне бросается загадочная укутанная в ткань пыльного цвета фигура, обвивает меня руками, прижимает к себе, и нежный голос шепчет откуда-то изнутри: «Прощайте, Клодина! Не забывайте меня… Встряхните, приведите в чувство, если однажды я упаду к вашим ногам мёртвой птицей… Пожалейте, как вы жалеете зверей… И молите случай, чтобы он привёл меня, когда я исхожу все свои пути, на дорогу, ведущую к вашему жилищу…» Прежде чем я успеваю обнять её в ответ, бедняжка бросается обратно, и красно-жёлтая пасть машины проглатывает ту, что была моей дорогой побродяжкой…
Они уехали. Я падаю в кресло, не в силах восстановить мирный порядок в своём доме. Как я устала говорить, слушать, вглядываться в их движущиеся глаза, дёргающиеся губы… До чего вертлява эта Марта. Захватанные пустые бокалы, сдвинутые стулья – словно тут побывала компания праздных гуляк – и надоедливый запах духов Марты, стойкий, банальный… Скорее, цветущая липа, обдай меня своим ароматом, где апельсин перемешан с ванилью… Всполыхни дыханием жёлтых кистей с нимбом пчёл тяжёлый запах табака и женской пудры! День был чудесный, тёплый чистый вечер тихонько опускается на меня. Кровь успокаивается и уже не так стучит в остуженных висках.
Я сижу на пороге сада и большими глотками пью одиночество, словно кто-то хотел отнять его у меня…
Уехали они, встревоженный маленький бульдог, не признавший свою старую хозяйку, трескучая болтливая Зиас в весёлом полутрауре, хромуша с подрезанными крыльями, и ты, рыжая кошка, появившаяся на гребне стены, словно львица на фоне зеленеющего неба, – они уехали, мы снова одни. Мы и оберегающий нас призрак, призрак того, кого я люблю… То была учебная тревога, немые мои друзья. Теперь мы снова можем жить своей жизнью, наполненной, монотонной, быстролётной. Я возвращаюсь к неторопливым размышлениям. Я думаю о Рено – он опирался плечом на тот камень, к которому я прислонилась. И я могла бы, чуть повернувшись, улыбнуться ему…
только зачем? Мне и так его отлично видно, даже если не поворачиваться… Я мысленно оставляю его, чтобы подумать о персиках, которым угрожают сони… Пожалеть розово-белые персики или пощадить очаровательных беззащитных бархатных сонь с чёрно-белыми хвостами? А, ладно, там видно будет… Иди-ка сюда. Тоби-Пёс, ко мне! Давай поиграем в ту жестокую игру, которую я придумала для нас двоих год назад, когда ушёл тот, кого я звала «твоим папой». Я спрашивала тебя вслух: «Где папа?» И твоя сокрушённая нежность, которой ведома непоправимость утраты, взрывалась пронзительными жалобами, крупными слезинками, дрожащими в прекрасных жабьих глазах… Ну, отвечай: «Где папа?» Ты колеблешься, раздуваешь нос и тихонько неуверенно скулишь… Скоро ты совсем перестанешь плакать… Забудешь…А я, видевшая, как он умирал, я забуду? Неужели забуду, какая страшная неподвижность сковала его перед смертью? И отрешённый взгляд уставших жить, уверенных в близкой смерти глаз, а главное – руки, женственные руки, которые паралич милосердно заставил онеметь в привычной позе: правая полусжата, будто сжимает невидимое перо, на левой, элегантной, праздной, отставлен мизинец?.. Неужели уйдёт из моей памяти тот чёрный день, когда скованное, почти уже мёртвое тело того, кого я любила, продолжало почти неуловимо борьбу – беспомощное трепыхание приклеившейся мухи? Я напрягала мышцы, сжимала кулаки и настолько забылась, что попросила врача: «Умоляю, дайте ему что-нибудь, пусть умрёт поскорее».
И лишь потрясённый взгляд добряка вернул меня к действительности…
А!.. Вот и моя верная летучая мышь! Каждый вечер я сижу на этом камне, и каждый вечер она пролетает всё ниже и ниже, почти касаясь моих волос… Она ныряет, пронзительно скрипит, снова взлетает, цепляется за что-то невидимое, а когда я встаю, чтобы разглядеть её, – касается моего плеча.
Выгнутая спинка трётся о мои ноги, то уйдёт, то вернётся и снова приласкается… Где-то у самой земли раздаётся ласковое урчание и оборачивается толстой полосатой кошкой – это вечернее приветствие Перонель… Кажется, что сейчас легко разглядеть её самоё под негустой, почти прозрачной в сумерках шубкой, как серую креветку в морской воде… Несущая успокоение ночь сжимает возле меня дружественный круг моих домашних зверей и тех, которых я не вижу, но чьи шаги слышу в темноте: топ-топ – это к нам забрёл ёж, от капусты к розовому кусту, от розы к корзине с очистками… шорох гравия, словно кто-то приволакивает ногу, – это медленная поступь древней жабы, здоровенной, толстой, что живёт под обломками рухнувшей стены. Тоби её боится, а вот задира Перонель нет-нет и царапнет когтистой лапкой бородавчатую спину… На олеандре машет крыльями бражник, прицепившись к цветку развёрнутым хоботком, словно привязанный тонкой медной проволочкой. Он так отчаянно работает крылышками, что кажется прозрачной тенью самого себя… Ушли в прошлое те времена, когда я бы не устояла, схватила бабочку, зажала в руке её трепетный полёт и понесла подальше от лампы, чтобы полюбоваться фосфоресцирующим светом её глаз… Теперь я научилась жалеть, я хочу, чтобы растения и доверчивые звери жили вокруг меня на свободе…
Далёкий автомобильный гудок нарушает нашу тишину, Тоби-Пёс и Перонель поднимают уши… Я успокаиваю их: «Они уехали…» Да, конечно, уехали! Марта сейчас вещает из-под густой вуали. Она пожимает круглыми плечами: «Ох уж мне это великое горе! Вы только посмотрите на Клодину!.. Она и думать о нём забыла, цветёт и пахнет… У деревни свои прелести… Встречается с каким-нибудь втихаря…» Анни протестует, чувствуя с возмущением, как и у неё закрадывается подозрение, она возмущена, но готова понять и простить, как роднящую меня с ней, мою слабость… Подозрение проникает в неё вместе со сгущающейся темнотой, и она находит в нём удовольствие, она вспоминает, как холодно говорила я о могиле Рено, и ищет в моём саду среди буйной зелени без цветов гибкий силуэт юного садовника… «Свежая плоть… Упаси вас судьба, Клодина, от самого страшного искушения!..»– так она говорила…
А я не боюсь никого, даже самоё себя! Искушение, говорите? И его я знаю. Я с ним живу, оно стало привычным и безопасным. Моё искушение – солнечные лучи, в которых я купаюсь, смертельный холод ночи, падающий на мои удивлённые плечи, мучительная жажда, заставляющая бежать бегом к тёмной глади воды, где мои губы встречаются со своим отражением, страшный, нетерпеливый голод…
Что же до другого искушения, искушения плотью, молодой ли, не очень… И это может случиться, я жду. Не так уж оно страшно, желание без любви. Его можно сдержать, приструнить, и оно рассеется… Нет, не боюсь. Я не ребёнок, которого оно может застать врасплох, и не старая дева, вспыхивающая при одном лишь его приближении… Я заставлю бороться с этим примитивным противником все неистраченные силы, спокойно дремлющие в моих жилах. И, одержав очередную победу, буду призывать в свидетели того, кто невидимо стоит за моей спиной, облокотившись на камень, кого я вижу не поворачивая головы, – я буду говорить ему: «Видишь, как просто?..»