Возвращение к себе
Шрифт:
Марсель рыдает от смеха, запрокинув голову, и я начинаю сомневаться в искренности Анни…
– Она напала на вас, Марсель? Бедняжка! Поглядите, он как смятая роза… Пойдём с мамочкой, малыш!
Я веду его к своей комнате, обняв за покатые плечи, а он всё вздрагивает от нервного, как у воспитанницы пансиона, смеха, такой потерянный, жеманный и смешной, что я и сама не знаю, чего мне больше хочется: поколотить его или покрепче обнять…
Я, не оборачиваясь, чувствую, что Анни задумала улизнуть, скрыться в темноте коридора…
– Анни! Это ещё что такое? Извольте предстать, и немедля!
Я полна доброжелательности, забавляюсь, испытывая удовольствие и подленькое любопытство. Стоящая
– Слушаю вас, дети мои. Давайте вы, Марсель! Что сделала Анни?
Он втягивается в игру и, мелко дрожа всем телом, как звёздочка на небе, кричит:
– Она меня щупала.
– Я!..
– Тс-с! Анни… Она вас щупала! Что вы имеете в виду?
– Как что?.. То же, что и все! Щупала, как ещё-то скажешь?
– Хм!.. Ну что, за руку взяла? За талию?
– Я же…
– Да помолчите наконец, Анни! За ухо, за колено, за..?
– За всё понемногу, – признаёт Марсель, – и ласково так!
– Нет, не за всё! – выкрикивает Анни с таким пылом, что мы оба покатываемся со смеху.
До чего мне всё это нравится! Как приятно вспомнить школьные дурачества, ощутить, как тебя распирает от смеха, как морщатся твои тугие щёки, а скулы сами собой ползут вверх, к глазам! Я снова чувствую себя на последнем, дополнительном, уроке: стоило толстушке Анаис подмигнуть или Мари Белем оговориться, как по рядам пробегал нестерпимый смех и запертых в четырёх стенах детей охватывало глупое заразительное веселье… Детство моё, как ты сегодня далеко и как близко!
Мы с Марселем хохочем, а Анни заливается слезами. Она стоит и плачет, тихо, серьёзно, и это трогает меня, мой смех постепенно затихает. Я подбегаю и обнимаю её за плечи:
– Глупышка! Ну что вы в самом деле? Совсем шуток не понимаете! Мы же дурака валяем, зачем так рыдать?
Она освобождается из моих объятий движением плеч, бровей, губ, бледного ускользающего взгляда – как красноречиво!.. Я понимаю с жалостью и тревогой, о чём говорит её лицо: «Нет, я плачу не от обиды и не от стыдливости – я плачу от желания и разочарования. Плачу о том, чего мне так недостаёт, что ускользает от рук, от губ, что можно найти далеко-далеко или совсем рядом… Придётся мне, усталой, мне, домоседке и лентяйке, мне, застенчивой, скромной, мне, рабыне своего ненасытного и упрямого тела, снова отправляться за коротким счастьем, раз оно не хочет идти ко мне само… И я отправляюсь, без радости, без веры, бок о бок со своим Желанием, у которого нет даже лица, только чудесные ягодицы, покрытые золотым пушком, который так щекочется, ноги, руки, готовые сомкнуться в объятии и снова разжаться, сердце, полное нетерпения и неблагодарности… Я подчиняюсь! Потому что бороться бесполезно, и я больше не верю в себя. Да, я пойду бок о бок со своим желанием по огненной дороге, гордая тем, что отдалась, покорилась недостойному и дорогому спутнику – я уже теперь знаю, что недостойному, и заранее смеюсь над тем, как вслепую, ощупью нашла его – и. счастливая, дойду до поворота, за которым мой неверный поводырь рассеется, как многоцветная радуга, танцующая на солнце в капле росы, и я окажусь, благонравная, выдохшаяся, пресыщенная, опустошённая, один на один со своей детской наивностью, очистившейся грехом: „Я больше не буду“, – хотя глазами ещё не перестану следить за рассеивающимся образом моей порочности…»
Я читаю всё это в глазах Анни, в её прозрачном от скорби взгляде… И что заставило меня – благородство или распутство? – подтолкнуть её к Марселю, очаровательному пупсику,
похожему на мужчину: так узнику подсовывают втихую уж не знаю какую постыдную игрушку…– Марсель…
– Да, дорогая?
– Не стройте из себя светскую даму: у меня к вам серьёзный разговор.
– Я и не строю, Клодина. Разве вы мне не дорогая?
– Я вам мачеха, мсье, другими словами, старый приятель, у которого при случае и даже без случая можно подзанять деньжат!
– Опять вы за своё?
– Вовсе нет. Я не упрекаю вас в том, что разок-другой позволяла выманить у себя монеты, кстати.
позволяла по доброй воле… А вот тому подтверждение – я даю вам единственную возможность прикарманить пять луидоров, а может, десять или пятнадцать, не знаю…
– Ого! Уж не нашли ли вы рецепт «эликсира красоты»? Или знаете старика, который меня возжелал?
– О чём вы, дорогой? Поставлять престарелым дипломатам фальшивых малолеток – не моё амплуа! Нет… Слушайте, Марсель!
– Слушаю.
– Знали ли вы когда-нибудь женщину в библейском смысле?
– Вот вам нюхательная соль. Повторю вопрос: знали ли вы…
– Нет, никогда! Клянусь!
– Достаточно. Невинность светится в ваших синих глазах и звучит в вашем розовом голоске. Ещё один вопрос: что вы станете делать, если вам подложат в постель хорошенькую, к тому же влюблённую в вас женщину?
– Ничего… Да просто встану и уйду. Не желаю слушать непристойности!
– А если бы вам заплатили?
– Если бы мне… Так вы серьёзно?
– Вполне.
– Вот чёрт! И что за бочка меня захотела?
– Она не бочка, даже худенькая. А уж так мила, так мила!
– Мила… Не нравится мне это…
Ещё бы нравилось: я зажала его в промежутке между двух дверей, глубоком, как альков, он разделяет столовую и гостиную. Разве может ему понравиться: я настаиваю с деланным безразличием, но оно не обманывает коварного зверёныша, условное безразличие тона лишь подчёркивает подтекст наших реплик, как ремарки в театральной пьесе – Марсель, настороженно… Клодина, легкомысленно…
– Мила, мила… Женщина, и мила? Вы поступаете жестоко, возвращая меня к воспоминаниям о событиях, о которых я из стыдливости вам не рассказывал.
– Ну так расскажи!
– Два года назад в Биаррице я снял одного англичанина, очаровательного, но женатого – вот чудовище! Он был женат, но волен любить кого угодно, лишь бы его супруга – невысокая кругленькая блондинка-людоедка, зад обтянут синим джерси, как арбуз, – тоже получала своё! И вот они, эти звери, напоили меня и оставили один на один с готовой на всё людоедкой! Клодина, это такой ужас! Меня и сейчас в жар бросает, как вспомню… Она проговорила и проделала всё, что нужно красивому парню, и совершенно безуспешно! Время от времени во мне просыпалась надежда…
– Это называется надеждой? «Надежда сверкала, как соломинка в стойле…»
– …когда я вспоминал о нём – он наливался шампанским в соседней комнате, – но потом всё шло насмарку! И по новой… В конце концов, она в бешенстве надавала мне пощёчин и выгнала.
– А сладкий муженёк с шампанским вам достался?
– Образно сказано… Я нашёл его под столом. Вот так…
– Но тут совсем другое дело, Марсель!
Я подтягиваю его ухо поближе к своим губам, потому что немного стыжусь того, что слышу… И шепчу, шепчу… Я приглушаю слова, которые и так с трудом сходят с моих губ… Марсель пугается, отказывается, торгуется! Я почти приказываю, смягчая, однако, суровость тона лёгким тумаком – ласка, достойная ловкого сводника… Он ещё не вполне выразил согласие, а я уже оставляю его, не желая выслушивать последние колебания, – и захлопываю дверь исповедальни, где мы замыслили нечто невинное и вместе с тем нечистое…