Возвращение Мастера и Маргариты

– Готовы. Это проклятье Курмана, – скорбно молвил отец Савватий, сложил ладони и забормотал нечто подобающее случаю из духовной практики.

– Это урок истории. Шовинизм не пройдет! – вдохновенно изрек Альберт и огляделся, ища глазами иностранца. Де Боннара и след простыл, что можно было понять в сложившейся ситуации. Зато у киоска "Пиво–воды" появился личный секьюрити Пальцева Юран. На свободном от мыслей лице парня играл здоровый румянец, крепкие челюсти без устали молотили жвачку "Орбит".

– Убери здесь, – поморщился Альберт. – Напакостили перед самым ужином.

– Живенько организуем, – Юран подхватил за ноги тело амбала и поволок в "кулисы", не переставая жевать и двигаясь в заданном вокалом ритме. "А когда по домам вы отсюда пойдете, как же к вашим сердцам подберу я ключи? Что бы песней своей помогать вам в работе, дорогие мои москвичи…" Может, диск сменить? Здесь Витас больше подходит.

– Отставить музыку. Куда иностранец делся? – нахмурился Пальцев, восстанавливая мизансцену со столом и двумя стульями.

– Прошмыгнул на выход и сказал, что вы меня вызвали, – справившись с первым пострадавши, Юран взялся за Свеклотарова. – Будут захоронены в соответствии с ГОСТОМ. – Он хохотнул, обозначив обычное место погребения "отходов" – городскую свалку.

– Ловкий мужичек! – наконец собрался с духом Пальцев, думая о визите Шарля. А папку с документами все же оставил! К чему сей сон? – Покряхтел, пошерстил челку, обмозговывая случившееся, развязал тесемки, сосредоточился на машинописном тексте, отпечатанном под синюю копирку. Озадаченно перелистал страницы, заглянул в конец и устало вздохнул: – Похоже, шантаж.

– Зря стараются. И на старуху найдется проруха, – отрубил Федул, воспринявший иностранца сразу же с большой настороженностью.

– Ты вот что, батюшка, просмотри бумаги внимательно. Здесь, кажется, по твоей части. Следи за текстом, возможна шифровка. Завтра доложишь. Пальцев пододвинул папку своему немногословному собеседнику. Только к себе не ходи. Здесь ночуй, на верху все свободно.

– А с ужином как?

– В самый раз попоститься. А меня, уж извини, ждет встреча с прекрасным, – Пальцев сорвал с "клумбы" желтую астру и вдел ее в петлицу тысячедолларового пиджака.

Глава 4

В маленьком, но чрезвычайно комфортабельном номере клубных апартаментов, отец Савватий на скорую руку перекусил экзотическими фруктами и уселся за письменный стол. Зажег солидную настольную лампу, выложил на зеленое сукно стопку листов из ветхой папки и в недоумении переворошил их. Документами тут и не пахло. Машинописным образом, даже не на компьютере, был не слишком профессионально набран текст, который, скорее, относился к художественному, чем к деловому жанру. Повествование смахивало на роман из дореволюционной жизни, в котором действовал какой–то оперный тенор, его раскрасавица дочка и боевитый ухажер – артиллерийский офицер. Тенор пел, ухажер ухаживал, а между тем надвигалась гражданская война и на Россию пер немец.

Все больше озадачиваясь, Федул тщательно осмотрел картонную папку, надорвал для изучения угол, проверил бумагу на свет и решил, что имеет дело либо с очень изощренной шифровкой, либо с наглым надувательством. Размышляя и откусывая сочную грушу, отец Савватий еще раз пролистал страницы и споткнулся на вопросе, который его заинтересовал.

"…Кто ты и зачем? Что, задумался? Не поймешь, как не тщись. Измучившись сомнениями, ты успокоишь себя присказкой: время покажет, время рассудит. Время все расставит по своим местам, объяснит, кто прав, виноват, кто друзья, кто враги. А главное – оно определит, но потом, уже после того, как можно что–либо исправить, кто ты есть сам и как провел на земле отведенный тебе срок…

Так думал преподобный отец Георгий дождливой мартовской ночью 1930 года. Хотя полагалось ему и по натуре и по званию вывести совсем другую формулировку – Бог поймет, Бог и рассудит. Не справлялся, видать, с осмыслением бурного бытия слабый человеческий разум. И вера, выходит тоже, не справлялась?

Сторожка, служившая обиталищем отца Георгия, находилась в цокольном этаже громадного, темного и пустого Храма. Как ни крепил отец Георгий свой дух молитвой, как ни повторял себе, что даже в богооставленной стране не может опустеть дом Господен, не должны впустить мрак его своды, страх не отступал, а сомнения одолевали с бесовской яростью. И наступали, давили стены коморки, а в горле, тесня дыхание, застревал крик. Тогда со свечей в руке он обходил Храм – пустой, гулкий, смотрел, как метался по ликам святых бледный свет, вдыхал запах сырости и тления, вытеснивший благовоние ладана и восклицал:

– Спаси, о Господи, от сомнений, милостию своею вразуми, подскажи, что должно исполнить мне во благо твое, какое дерзновение свершить, какую муку принять? Не наказывай неведением верного раба своего. Не отступись, не оставь!

И чудился ему далекий, с высоты купольных сводов идущий голос: "Верь в мудрость мою и силу и светлый замысел мой. Живи как живешь, твори, что творишь, ибо такова воля моя."

А что, что творить–то? Как уберечь от поругания Храм, когда сгинули от рук нехристей защитники его, а слабые духом отступились? Ни дров, что бы согреть, ни электричества, чтобы осветить, ни денег, чтобы пресечь разруху. Нищий Храм, заброшенный, пропадающий. Возвышается исполином во всем своем могучем великолепии – забытый, оставленный. Лишь птицы по–прежнему галдят на куполах и звонницах, как перед праздником. Только молчат колокола, наглухо закрыты резные дубовые двери. Холоден и страшен поселившийся под сводами мрак.

Что стряслось с Россией: с соизволения ли Господа завладели ею ироды в человеческом облике? А вся кровь, все муки Россию полонившие, ниспосланы ли Отцом Всевышним? Ой, нет! Ой, нет! Осилил видать сатана Всемилостивейшего и идет промеж ними битва смертная…

От сих крамольных мыслей жидкие волосы на мелкой голове отца Георгия шевелились, топорщилась метелкой скудная борода и жестокий кашель сотрясал узкую грудь, перевязанную поверх рясы и овечьей кацавейки бурым бабьим платком. Затворялся тогда он в своей келье, ставил на стол тонкую свечу и открывал Евангелие. А потом, проверяя веру смирением, доставал из ящика стола стянутую блестящим скоросшивателем папку и начинал читать, тщась изо всех сил вникнуть в смысл случившегося и простить. Но не приходила к отцу Гергию понимание. И прошение не приходило.

В 1918 отделили Советы церковь от государства. Разбирайтесь, мол, сами со своим имуществом, мракобесы, изверги, лицемеры, разум сограждан ложью затуманивающие. Наше дело сторона. Хорошо, если б так. Так ведь не дали большевики церкви покоя. С мая 1920 пошли аресты священнослужителей, коим предъявлено было обвинение в противогосударственной деятельности. И оказались под судом больше ста священников, среди них – почти все служители Храма. Стало ясно, что нужна комиссарам полная власть над людскими душами и делить они ее ни с кем не намерены. А значит, станут изводить церковь до последнего конца.

Издали коммунисты декрет об изъятии церковных ценностей, дозволяющий государству грабить Храм. Зачастили сюда начальники всякие, составляя протоколы и описи. Говорили начальники так: страна голодает, бедствует, измученная войной и разрухой, а ризница Храма завалена ценностями, хитрыми попами от народа припрятанными.

Заворожила из ризница. Статуи и подсвечники, лари и книги в переплетах серебряных, словно в царской сокровищнице. Так и сверкают, так и переливаются в зыбком свете оплывших свечей оклады икон, каменьями осыпанные, прельщает великолепием увесистая, изукрашенная драгоценно церковная утварь, манят глаз медали массивные старинной чеканки. Золотая вот – толщенная, больше ладони! С одной стороны изображено Око Всевидящее и написано "Не нам, не нам, а имени Твоему". На другой отчеканен фасад Храма и означено: "Завещал Александр I, начал исполнять Николай II". Эта медаль в честь закладки Храма выпущена. А есть и в честь окончания строительства. На одной стороне Ополченский крест 1812 года. На оборотной – Храм с надписью вокруг его: "Храм во имя Христа Спасителя в Москве. Заложен 1839 года, окончен 1881 года".