Возвращение мастера и Маргариты

– Вид у тебя усталый. Не скажешь, что едва из санатория. Может, чаю попьем, а?

– Я лучше тут посижу. Хорошо, тихо... И шторы ты, дочка, кстати повесила. Заслонился от всего и сидишь тут как в башне.

– Я в твоем кабинете в последнюю очередь похозяйничала. Отважилась: а вдруг приглянутся? Ничего, что бархатные?
– Варины руки обвили шею отца.

– А что? Суконные что ли надо или марлевые?

– Не знаю. Владимир Маяковский против. Он вообще против быта. Против уюта всякого и мещанской привязанности к жилью. Мы с этим бархатом, да с мраморным Бетховеном вроде клопов, засевших в щелях.

– Глупости говорил ваш "горлан". Это - раз. Да и нет его больше - это два. Многих нет и много, чего нет. Это - три... Если задуматься хорошенько, может тут собака и зарыта.

– Ой, не выношу твои мрачности!
– чмокнув отца в щеку, Варя выпорхнула в коридор, оставив весенний аромат жасмина и пульсирующие нарывом сомнения.

Николай Игнатьевич приставил к глазу трубку, повернул. Тихо зашуршали внутри цветные стекляшки. По радио звучали ликующие голоса: "Предновогодний рапорт продолжают работники искусства. Говорит председатель МОССОЛИТа товарищ Берлиоз:

– Все мы помним слова великого Сталина, о том, что надо уметь распознать и победить врага. Благодаря бдительности наших коммунистических писателей Союзу литераторов удалось выявить в своих рядах около двух десятков врагов народа и их подголосков..."

Засопев, Жостов выключил радио, отложил калейдоскоп, достал из потайного шкафчика бутылку, быстро опорожнил полстакана коньяка и закурил папиросу.

– Что, дрожат у бывшего комиссара поджилки?
– раздался рядом ехидный голос.
– Мало ты врагов народа своей рукой в расход пустил? А теперь расквасился, дал себя скрутить вражеской пропаганде.

– Да пошел ты!...
– сквозь зубы прошипел Жостов. Он догадался еще летом, что страдает раздвоением личности. Но к врачам обращаться не торопился - уж больно опасные разговоры затевал его навязчивый собеседник. Мало того, появились и зрительные галлюцинации. Частенько Жостову виделся в сумеречных раздумьях мерзейший бес со свиной наглой харей. Он нашептывал пакости, чесался и даже похрюкивал, словно боров.

Обострилось заболевание тринадцатого июля, когда на заседании Совнаркома Жостов проголосовал за снос Храма. Возникло это решение спонтанно, для самого Николая Игнатьевича неожиданно. Еще утром в результате мучительной борьбы с самим собой Жостов сделал твердые выводы разрушению Храма противостоять. С таким настроем на заседание и явился. И вот стали выступать ответственные товарищи, приводить весомые аргументы. Было сказано, что место под строительство Дворца Советов определил сам товарищ Сталин после обстоятельной беседы со специалистами. А когда присутствующие начали подниматься руки и ведущий собрание вопросительно уставился на сидевшего с непроницаемой миной Жостова, кто-то шепнул ему проникновенно и веско: "Товарищ Сталин так решил! Товарищ Сталин никогда не ошибается. Если начнешь сомневаться в этом - ты враг. А все, что до этого делал - ошибка". Гаденький, гаденький был голос! Рука Жостова поднялась словно против его воли, и тут же стало тяжело и мерзко в груди. Тошно, больно, словно втиснулся прямо под ребра когтистый чертяка. Сунув под язык валидол и хватая ртом воздух, Николай Игнатьевич вышел из зала.

Загрудинные спазмы стали повторяться все чаще, врачи склонились к диагнозу - грудная жаба, хотя и заявили, что заболевание протекает не типично. Никогда не отдыхавший Жестов совету подлечиться в кавказском санатории обрадовался и поспешил отбыть туда в самый неподходящий сезон - в конце ноября. Струсил, не хотел он видеть, как будут взрывать Храм. На Кавказе вроде полегчало, но стоило вернуться домой и увидеть из окна руины, как начались приступы с явным раздвоением личности. Жестов и не заметил сам, что взглянув на развалины, трижды перекрестился - ведь был он рожден и выращен в православной семье. При этом грудь разорвала острая боль, показалось, что рядом шмыгнул и забился под диван то ли козел, то ли худой боров. Николай Игнатьевич прибег к испытанному средству, приняв не медля полстакана коньяка и завел с боровом противную беседу.

Да, не ошибся Всемерзейший, предсказав Гнусарию Жостову тяжелую участь. Хоть и удалось Мелкому бесу сломить сопротивление подопечного, чуть не собственными копытами поднимая его руку при голосовании, удалось в результате этой победы разместиться в его утробе и обрести статус Гнусария, а полюбовное проживание не складывалось! Вместо того, чтобы покатиться по намеченной наклонной дорожке в сторону общегосударственного сатанизма, бывший комиссар затеял форменную внутреннюю войну. Гнусарию никак не удавалось укрепить свои позиции и приходилось даже временами обосабливаться, поскольку была опасность попасть под влияние Жостова.

Сцена на мосту с Архитектором произвела на Гнусария самое мрачное впечатление. Он едва дотянул до кабинета в клокотавшей праведным гневом груди Жостова, обособился и шмыгнул под диван. Тяжкая была обстановка в этой комнате, да еще появились в алюминиевой трубе стекляшки из Храма предметы для беса крайне вредные. От них спазмы кишки так и закручивают, вся шерсть дыбом встает. А бороться надо.

– Так, выходит, ты Вождю народов, самому товарищу Сталину не веришь? прошипел вконец озлобившийся Гнусарий провокационный вопрос и с удовольствием наблюдал, как исказила растерянность мужественные черты Жестова.

– Его могли использовать в своих целях враги государства...
– без обычной уверенности заявил Николай Игнатьевич.

– Могли. Но не Сталина. Иосиф Виссарионович - мудрый и добрый человек. Понял - Добрый человек! Ему приходится быть жестоким, что бы в борьбе с чуждыми элементами построить новое общество - общество всеобщего счастья. А это и есть высшее Добро.
– Воспользовавшись замешательством Жостова, Гнусарий выбрался из-под дивана и спрятался за спинку хозяйского кресла. Ты ведь знаешь, как любит советский народ своего вождя. Миллионы отдадут за него свою жизнь не колеблясь.

– И я отдам, - Жостов прикрыл ладонью глаза.
– Сталин - добрый человек.

– А теперь, будь любезен, сунь эту алюминиевую трубку в ящик стола и сделай выдох. Потеснись, комиссар, - Гнусарий превратился в тяжелое черное облачко и это облачно вместе с дымом папиросы вдохнул Николай Игнатьевич."

Глава 32

Новый год для россиянина - что пиршественный стол для бедолаги, страдающего тяжкими хроническими заболеваниями. Заболевания, тихо тлеющие при скудном рационе диет и прочих ограничений, разгораются в полную мощь на просторе праздничной вседозволенности. Обостряется все, что затаилось, болит все, что еще может болеть. Но тяжелее всего приходится голове. Мозг попеременно затопляют волны эйфории и депрессивного психоза.

Но вот остается позади незримый порог, время переваливает через опасную черту, а вместе с ним и страна. Вскоре оказывается, что пациент скорее жив, чем мертв, что глава государства не подал в отставку, не загремел в ЦКБ, как ожидалось, а благополучно отметил праздник в кругу семьи и подмосковной природы.

Эта новогодняя ночь прошла не столь гладко. В Москве оказалось не мало людей, ставших причиной странных происшествий.

Отправившаяся на прогулку троица устроилась на черепичном коньке своего флигелька. Шарль был все в том же парчовом пиджаке, кривоногий Амарелло в своем мундире и белых лосинах, Батон - в шерстяном обличие кота. Как явились из дома на крышу, так и сидели. Но никто из троицы не зяб на зимнем ветру. Снег облетал их стороной, словно скользя по невидимому куполу.

Дворик и переулки были белы, чисты и пустынны. Весело глядели в ночь окна цековской башни. Там сквозь шторы мелькали экраны телевизоров и светились разноцветные огни елок - устраивали свой маленький праздник заключенные в коробках квартир люди. При желании стены становились прозрачными, дома превращались в пестрые пчелиные ульи из которых выплывал, увеличиваясь в масштабе, отдельный интересующий объект. Причем, не зависимо от того, на каком расстоянии от крыши флигелька он находился - хоть в Карибском бассейне.