Возвращение мастера и Маргариты

"... И хочешь знать, что ждет впереди, и хочется счастья добиться..."

Варя закрыла глаза. Лев обнимал ее - большой, сильный, надежный. Единственный мужчина в ее жизни.

– Впереди будет чудесно...
– шептал он целуя ее шею.
– Будет солнце, любовь, лето. И длинная, длинная жизнь.

– Жизнь - это потом. Любовь у нас будет прямо сейчас, - Варя опустилась на теплую, разогретую ушедшим солнцем бетонную тумбу. Прямо над ней - таинственная, коварная, порочная - стояла луна.

Вернувшись с внеочередного заседания Совнаркома, Жостов никого не застал дома, кроме мирно спящего внука.

Решив, что молодые вышли к соседям, он с облегчением вздохнул. Бодро общаться, балагурить в предпраздничном духе вовсе не хотелось. И накатывала злость при мысли о завтрашних гостях, о правительственных банкетах. С годами нелюдимость в характере руководителя прогрессировала. Сослуживцы и подчиненные считали его человеком резким, жестким и неприятным. Честным коммунистом, преданным служакой, закоренелым грубияном. Уважали, побаивались, но не симпатизировали.

Страшная болезнь совести, измученной сомнениями, не отступила. Появившись в тридцатом, она все сильнее завладевала Николаем Игнатьевичем. Он кидался в крайности, то зорко и беспощадно выслеживая врагов советской власти, то яростно ненавидя эту самую власть. Порой Николай Игнатьевич боялся смотреть людям в глаза. Ему казалось, что мучавший его двойник обнаружит себя.

Беседы с бесом стали привычным и даже обязательным занятием. Странный психоз Жостова прогрессировал, все абсурднее звучали заявления его двойника. Вырисовывалась в рассказах навязчивого собеседника престранная картина. Вроде бы, завладели отрекшейся от Бога землей бесы. Раньше по углам прятались и мелкими делишками промышляли, а теперь засели в Кремле. И вовсе не товарищ Сталин руководит СССР, а могущественный Гнусиралиссимус, имеющий целью извести на этой земле все антибесовские элементы, пуще всего - сострадание, совесть и честность, поскольку с верой уже советские люди успели расправиться. Кто не по зубам оказался дьявольскому десанту, того ликвидирует Гнусиралиссимус Сталин, имеющий на одной ноге, между прочим, шесть пальцев. Вот и последовал под уничтожение в процессе коллективизации работящий и праведный крестьянский люд, приняли смерть "предатели" да "изменники". И сами их прежние товарищи, ставшие Гнусариями, травили не сдавшихся лютее охотничьих псов. На суде над фашистским шпионом Тухачевским председательствовали Блюхер и Буденный.

– А через год - тридцатого мая - будет арестован и сам Блюхер - твой сподвижник и верный друг еще с взятия Перекопа. Арестован и расстрелян как опасный шпион, враг советского народа, - нашептывал мерзкий голос откуда-то снизу, как будто бы из-под пола.

– Врешь, тварь! Не может такого случиться!
– грозно, словно командовал артиллерией, выкрикнул Жостов и опорожнил стакан коньяка. Привычная доза увеличилась, но не производила желаемого эффекта - даже преследовавший Жостова запах козла не перебили коньячные пары.

Воняло же козлом от шерсти Гнуса, частенько спавшего под диваном. Проживая в комфортабельной квартире, бес совсем запаршивел и постоянно хворал поскольку находился на полулегальном положении. Запланированная спайка с Жостовым так и не произошла. Прорываться Гнусу в жостовскую душу удавалось лишь изредка и таиться там приходилось изо всех сил, будто бездомному воришке, преследуемому полицией. Только расположится на садовой скамейке вздремнуть, уже бегут, свистят, стреляют. Уноси ноги пока цел под диван и жди случая для нового "заселения". Уж очень крепкой оказалась совесть этого замороченного идеями, сбитого с толку русского интеллигента. Последняя оставалась надежда у Гнуса на арест Блюхера. Придется Жостову выбирать: давать показания против друга или же нести свою упрямую голову на плаху. Первое, конечно же, предпочтительней. Если не устоит, сломается, предаст, то, глядишь, и станет, как все другие государственные товарищи оборотнем, Гнусарием. И начнется тогда привольное сатанинское житье. Вот и готовил Гнус почву для ответственного шага.

– А ты припомни, Коля, как делился с тобой Василий Константинович Блюхер планами антиправительственного заговора, - шептал он, притаившись за бархатной портьерой.
– Припомни-ка, как дезертиров да нерадивых солдат от трибунала спасал, трусов жалел. Вот сейчас народ товарища Маршала Советского Союза Блюхера в депутаты Верховного Совета выдвинули, а он, сучья лапа, камень за пазухой держит. Ответственный же коммунист Жостов помалкивает, врага прикрывает. Подскажи товарищам, что бы смотрели бдительней вокруг. Вспомни о долге коммуниста, красный комиссар...

– А вот и вспомню!
– взьярился, алебастрово побелев, Жостов.
– Я сейчас все вспомню! И как Храм взрывать меня вынудил, и как на друга науськиваешь!

Громыхнув ящиком стола, он выхватил именной наган и прицелился в штору. Но не выстрелил, а гаркнул, старорежимная душонка, гаркнул такое, от чего Гнуса свела судорога и предсмертный вопль огласил ночь.

– Изыди, бес!
– молвили белые губы Жостова слова отца Георгия, а правая рука, уронив наган, осенила грудь крестным знаменем.

Разрывая под кадыком ворот гимнастерки, Николай Игнатьевич рванулся к окну, распахнул рамы и замер, хватая ртом воздух. Внезапно полегчало отпустила грудная жаба и в голове стало прозрачно. Внизу светилась огнями предпраздничная Москва. Жостов поднял глаза к бледному весеннему небу и стоял так долго, словно погружался в бездну. При этом внутри его освободившегося существа пела тихая, торжественно-печальная музыка. Она частенько звучала там, шелестя неразборчивыми словами и сообщая ему некий очень важный смысл. Николай Игнатьевич не знал, откуда залетает к нему мелодия и не подозревал, что слова ее уже существуют. Их написал человек, затравленный веком - волкодавом. И они выпорхнули из тайника заветной тетрадки в общий для всех людей воздух истины.

...О тихая моя свобода, о вещая моя печаль,

И неживого небосвода всегда смеющийся хрусталь...

Билось в висках Жостова невысказанное слово, обращенное к бледному от огней небу над Красной площадью.

В дверь позвонили бодро, требовательно. Вошли двое, в служебной принадлежности которых Николай Игнатьевич не мог сомневаться. Его не ввели в заблуждение легкие плащи и фетровые шляпы.

– Ко мне?

– К вам, Николай Игнатьевич, - засмущался высокий, молодой, породистый.

– Проходите в кабинет. Чем обязан?

– Не стоит топтать... Здесь у вас убрано. Собственно, лучше уж вы, поскольку одеты, прямо с нами выходите, - с улыбкой посоветовал второй курносый, низкорослый, простоватый.

– Выходить? Куда ж прикажете?

– Машина во дворе.

– Ага...
– сообразил Жостов. И хмыкнул зло: - Неудачный момент для служебных ошибок. Вы в курсе, что завтра праздник и я должен быть на трибуне?

– У нас и по праздникам трудятся, - вздохнул круглолицый.

– Кто вас прислал?
– Жостов взялся за телефон.
– Я сообщу начальству, что подобные шутки у меня не пройдут.

Высокий перехватил трубку и заслонил телефон телом:

– Не надо ничего трогать. Поедемте с нами, там на месте сами и разберетесь.

Жостов молча повернулся, чтобы пройти в кабинет. Его остановили.

– Объясняем же добром: ничего не трогать, никуда не ходить, спускаться с нами, - укоризненно прогундосил круглолицый.
– Сами ведь все прекрасно понимаете.