Возвращение на родину

– Уайлдив и годами постарше Томазин Ибрайт. А она к тому ж и собой хороша. Молодой девушке такому человеку на шею бросаться - это уж надо совсем дурой быть.

Эту тираду произнес недавно подошедший к костру торфяник; он держал на плече широкую сердцевидную лопату - обычное орудие торфореза, - и в отблесках от костра ее навостренный край сверкал, как серебряный лук.

– Сотня к нему прибежит, только бы кликнул, - проворчала толстуха.

– А ты, сосед, видал когда-нибудь мужчину, за которого бы ни одна женщина не пошла?
– спросил Хемфри.

– Я? Нет, не видал, - ответил торфяник.

– Ни я, - сказал кто-то.

– Ни я, - сказал дедушка Кентл.

– А я вот видал, - изрек Тимоти Фейруэй, еще тверже упираясь ногой в землю.
– Знавал я такого. Но только одного, заметьте.
– Он громогласно прокашлялся, как будто опасался, что слова его могут не дойти до слушателей из-за неясности произношения.
– Да, я знавал такого человека, - повторил он.

– И что же это было за чучело такое несчастное? Урод, что ли, какой или калека?
– спросил торфяник,

– Зачем калека? Не слепой он был и не глухой или там немой. А кто таков, не скажу.

– У нас его знают?
– спросила Олли.

– Навряд ли, - сказал Тимоти.
– Да я имен не называю... Эй, там, ребятки! Подбросьте-ка еще сучьев в огонь!

– А чего это у Христиана Кентла зубы стучат?
– спросил молодой паренек из дыма и колыхающихся теней по ту сторону костра.
– Прозяб, Христиан?

Тонкий невнятный голос ответил:

– Да нет, я ничего.

– Иди сюда, Христиан, покажись. Я не знал, что ты здесь, - милостиво сказал Фейруэй, обращая сострадательный взгляд в ту сторону, откуда был слышен голос.

В ответ на это приглашение из дыма возник тощий, узкоплечий парень, с жидкими, бесцветными волосами, одетый словно бы не по росту, - из рукавов торчали длинные костлявые руки, из штанин такие же длинные и костлявые лодыжки. Он нерешительно сделал два шага вперед, потом - очень быстро - еще пять-шесть шагов, уже не по своей воле, а подтолкнутый кем-то сзади. Это был младший сын дедушки Кентла.

– Чего ты дрожишь, Христиан?
– добродушно спросил торфяник.

– Я - этот человек.

– Какой?

– За которого ни одна женщина идти не хочет.

– Вот те на!
– сказал Тимоти Фейруэй, выкатывая глаза, чтобы лучше обозреть всю длинную фигуру Христиана. Дедушка Кентл тоже уставился на сына, как курица на высиженного ею утенка.

– Да, это я. И я очень боюсь, - пролепетал Христиан.
– Не повредит это мне, а? Я всегда говорю, что мне наплевать, божусь даже, а на самом деле совсем мне не наплевать, иной раз такой страх нападет, не знаешь куда деваться.

– Ах, чтоб тебе, вот ведь чудно!
– сказал Фейруэй.
– Я же совсем не про тебя думал. Выходит, в наших краях еще один есть! Да зачем тебе было признаваться, Христиан?

– А что ж делать, коли оно так? Я же не виноват?
– Он обратил к ним свои неестественно круглые глаза, обведенные, как на мишени, концентрическими кругами морщинок.

– Это-то конечно. А все ж таки радости мало, меня прямо мороз подрал по коже, когда ты про это сказал, - я думал, только один есть такой горемыка, а оказывается, двое! Плохо твое дело, Христиан. Да ты почем знаешь, что они бы за тебя не пошли?

– А я к ним сватался.

– Ишь ты! Вот бы уж не подумал, что у тебя хватит смелости. И что же последняя тебе сказала? Может, не так страшно, удастся еще ее уломать?

– "Убирайся прочь с глаз моих, дурак трухлявый", - вот какие были ее слова.

– М-да! Не обнадежила! "Убирайся прочь с глаз моих, дурак трухлявый", это, брат, крепко сказано. Но и то еще ничего, тут только терпенье нужно, подождать, пока у нахалки у этой седой волос пробьется, тогда небось добрей станет. Сколько тебе лет. Христиан?

– Об осень, как картошку копали, тридцать один стукнуло.

– Не так чтобы очень молод. Но время еще есть.

– Это я с того дня считаю, когда меня крестили - там у них записано в большой книге, что в ризнице лежит. Но мать мне говорила, что от родов до крестин еще сколько-то времени прошло.

– А-а!

– А сколько, хоть убей, не помнит. Знает только, что в ту ночь луны не было.

– Луны не было - э, брат, это плохо! Слушайте, соседи, ведь плохо это для него, а?

– Плохо, - подтвердил дедушка Кеитл, качая головой.

– Мать точно знает, что луны не было, нарочно справлялась у одной женщины, у которой календарь был. Всякий раз ее спрашивала, когда мальчика рожала, потому, слыхала, люди говорят: "Нет луны - нет жены", - так хотела знать, какая доля мальцу выпадет. А что, мистер Фейруэй, как вы считаете, это верно, насчет луны-то?

– Да. "Нет луны - нет жены", - это старая поговорка, мудрая. Кто родился в новолуние, тот, значит, к супружеству не сроден, так бобылем и помрет. Эх, Христиан, надо ж было тебе изо всего месяца в такой день нос наружу высунуть!

– А когда вы родились, луна, наверно, вовсю светила?
– сказал Христиан, с завистливым восхищением глядя на Фейруэя.

– Да, уже не в первой была четверти, - небрежно уронил мистер Фейруэй.

– Я бы готов капли в рот не брать, на празднике урожая трезвым ходить, только бы не эта беда - что без луны родился, - продолжал Христиан тем же жалобным речитативом.
– Люди надо мной смеются: "Какой, говорят, ты мужчина, роду своему без пользы", - а оно вон ведь откуда идет!

– Да, - вздохнул присмиревший дедушка Кентл.
– А все-таки его мать, когда он мальчишкой был, иной раз по целым часам плакала, глаз не осушала, все боялась, вдруг он выправится с годами и в солдаты пойдет.

– Э, да не помирают же от этого, - сказал Фейруэй.
– Валухи тоже живут, сколько им положено, не одни бараны.

– Так, может, и я еще поживу? А по ночам, Тимоти, по ночам-то мне не опасно?

– Ты всю жизнь будешь один в постели лежать. А привиденья, известно, не тем являются, кто с женой в обнимку спит. У нас, кстати сказать, будто бы недавно одно видели, очень странное!

– Ой, нет, нет, не надо, не говорите! А то я ночью вспомню, умру со страху! Да вы меня не послушаетесь, я знаю, расскажете, а мне потом спиться будет... А чем оно странное, Тимоти?.. Ой, нет, не говорите!

– Я сам не очень-то верю в привиденья. Но это, говорят, настоящее, без обману. Его мальчонка один видел.

– А какое же оно?.. Ой, нет, не надо...

– Красное. Призраки, они все больше белые, а этот словно в крови выкупался.

Христиан с шумом вдохнул воздух, отчего, впрочем, ничуть не расширилась его впалая грудь, а Хемфри спросил: