Возвращение Орла

А ведь и арестовали его тогда, как шептались мать с отцом, за те прогулы послеродовые. То есть за него… И не сдержался-таки, покатилась слёзка. «Дед, прости, дед!.. Вернёмся из похода, обязательно дослушаю, даже дорасспрошу, даже к истоку Оки, как как собирались, с тобой сплаваем, обязательно сплаваем. Родной, родной ты мой дедуля, прости, видишь, я взрослею и начинаю слушать, вот завтра вернусь из похода… ты подожди, всего-то денёк…».

Увидел же он своего деда только два года назад, то есть через четырнадцать – от роду – лет. Из лагеря дед по Указу от 24 ноября ушёл на фронт, там его угораздило попасть в плен, а после освобождения из плена – прямиком же в лагерь, но не потому, что «у нас нет военнопленных, а есть предатели» – проверку в проверочно-фильтрационном лагере он прошёл благополучно, о чём успел сообщить дочери, но до дома доехал только всё равно только через восемь лет. Где он был эти восемь лет так никто в семье и не понял – сам дед тему закрыл, а любопытство тогда было не в моде. Ни война, ни плен, ни лагерь, если он в нём и побывал, деда не сломили, да и не очень состарили, разве только чуть добавили в каштановой гриве седины.

А Миша, лучший ученик школы, победитель районных и областных олимпиад по физике и математике, к этому времени только что вступил в комсомол. Его приняли в числе первых, несмотря на тайные, непонятные Мише страхи матери.

И ведь что у них не заладилось? Дед ему про землю, а вундеркиндистый девятиклассник ему про релятивисткую теорию Эйнштейна, боровскую интерпретацию квантовой механики, теорию гравитации, гамовскую теорию первого взрыва и фридмановскую модель расширяющейся вселенной. Этакую раннюю мудрость ушатами вливал в них появившийся в школе молодой учитель физики и математики, приехавший в Орёл из самого МГУ после каких-то событий в среде серьёзнейших физиков начала пятидесятых. Герц (такое странное имя было у молодого учителя) Иванович Копылин был ещё и поэт, и являлся автором сатирико-физической поэмы «Евгений Стронегин», за которую его, похоже и отправили в ссылку учительствовать, но которая до сих пор популярна у университетских физиков, и которую Герц беспрестанно цитировал, слегка изменяя к моменту, на каждом уроке: «Наметив план мероприятий, На глаз прикинув их объём, Ну, Миша Орликов, приятель, решенье верное найдём?». Когда никто, даже его лучший ученик Орликов, не мог справиться с каким-нибудь «легчайшим» (по мнению Герца, конечно) уравнением, сокрушённо вопил: «Нет, лучше (чем вас учить), честью дорожа, уйти в зверинец, в сторожа». Расчерчивая мелом доску, всегда бубнил себе под нос что-нибудь типа: «И формул меченое стадо погоним верною рукой». К доске приглашал только желающих: «Где, где вы, бодрые задиры?», «Чьё сердце ёмкостью с фараду? В ком индуктивной мысли склад?» Бестолковую часть класса он называл не иначе, как «Дубняк, из жёлудя проросший», за что она отвечала ему целым набором кличек, типа Перц Вдуванович или Шмерц Диванович, Герц не обижался, он был добрый и весёлый дядька, а только опять цитировал себя самого: «Знать, факультетский комсомол, работы среди вас не вёл». Они звали его в поход, да у физика с физруком дружбы не было… Герц как-то продекламировал из своей поэмы: «…зароками живущий Голодный вечно фронтовик», а военрук принял на себя…

Невесёлая дедовская озабоченность, выросшая, как казалось Мишеньке, только из его, деда, трагического прошлого, была в таком диссонансе со светлым комсомольско-физическим будущим, что чаемого дедом контакта не случилось. Хотя несколько раз старому всё же удалось увлечь малого истинами ничуть не менее завораживающими, чем теория относительности и квантовая механика…

Сейчас, в палатке попробовал сквозь сон улыбнуться, вспомнив, как рассказывал ему дед Михаил сказку – тогда, когда рассказывал, не услышал («Дед, что ты мне сказочку рассказываешь, я уже по физике лучший ученик в городе, а то и во всей области, мне же не три года!.. а ты мне сказочку…»), а сейчас вот вспомнил, как услышал: «Было тут, под самым Орлом, за самым нонешним истоком, в древние времена верхнее море, вытекали из него реки в разные стороны, и наша Ока тоже, и по воде поэтому считалось это место лучшим – во все стороны путь, что зимой, что летом, что торговать, что воевать. А посреди моря был остров, и выходила через него ещё и сила земная. Остров невысок, но кто на нём стоял, тот все другие земли видел и слышал. И люди жили тут особенные, умение у них было видеть и слышать, земля их берегла, они, докуда видно и слышно, берегли землю. И расселились эти люди по всей Оке, и по другим местам на земле, где можно видеть и слышать, в три года пути солнцу навстречу, три года пути посолонь, и называли каждое новое место тоже Окой, и стали беречь землю сообща. Потому и был тут ключ ко всей земле, и кто из чужих людей узнавал это, всегда хотел этим ключом владеть, но уже не для того, чтобы землю беречь, а только чтобы себе силу прибрать. Бесы серые. Тысячи лет хотели, да в те тысячи и сунуться не могли, да постепенно поокрепли по окраям, полезли злее. Покрайние родники-ключики окружили, и на главный ключ метят. А мы держим. Не удержим – погибнет земля. И ты из держателей…»

Смеялся Мишенька… «Понятно дело, что Гитлер – главный бес!..»

«Да никакой он не бес. Он – у бесов пёс. Бесов, как и держателей, немного, и сами они против нас слабы, но они выкармливают псов, натравливают. Псы даже и не знают, что у бесов на уме, хотя этому последнему приоткрылись, потому что не только Москва, не столько, ему нужна была, он знал откуда миром правление идёт, знал, где делать себе берлогу… да все об этом будут молчать, молчать и новых псов растить, куда как коварней и злей, надо будет много духа, удерживать…»

Но разговорами всё и кончалось. Дедова идея-фикс – сплавать с внуком сначала к окскому истоку, к бывшему верхнему морю, как некоему начальному пункту предполагаемого посвящения, на три-четыре дня в оба конца, а уж потом, летом, по Оке вниз, четыре дня в один только конец, в другое сильное родовое место – всякий раз не осуществлялась из-за каких-то пустяков: то комсомольский субботник, то олимпиада по физике, то первенство района по лёгкой атлетике, то городской турнир среди школ по шахматам, то просто – «не могу я сегодня и завтра». И даже летом, когда школьник должен бы быть свободен, как ветер – тут и экзамены, какая-то практика, потом отработка, сборы, лагерь, и даже поход, но в другую от дедова истока сторону. Между дедом и внуком росло расстояние, как ни старался дед все три года до отъезда Михаила-внука в Москву, не мог захватить сумасбродный спутник в свою орбиту, вздыхал, мрачнел и год за годом как будто остывал, тепло, не нашедшее единственного, казалось, необходимого применения – перелиться во внука – сякло за ненадобностью. Понимал, что упустил – не по своей вине! – внука. Два самых главных семилетья, когда и можно человека на путь поставить, он только и мог, что молиться за него. Закостенел парень, развернули его душу вспять, засохла она, но… но всё равно – пытался.

Рассказывал – пытался рассказывать – об истинной родине.

– Расширь взгляд, улети ввысь и оттуда глянь – много увидишь.

– Что? Что? И так ведь всё видно. Немца победили, жизнь строим новую, мирную, счастливую.

– А как победили? Почему? Кто?

– Чудной ты, дед! Как кто? Мы!

– А ты хоть знаешь, кто такие – мы?

– Знаю – советский народ. Разве не так?

– Так-то оно так.

– У меня же, дед, не только по физике, но и по истории пятёрка!

Пятёрка… Тупик, тупик и тупик. Пробовал рассказывать, как бы просто так про старину, но парня ничего раньше 17 года уже не интересовало.

Вот и прямо перед походом, позавчера, поспорили-повздорили:

– Не из какой-такой физики никогда не будет ни тебе, ни земле твоей никакого толку, если ты к земле пуповиной не привяжешься, унесёт вас ваш комсомольский смерч в пустыню, ни пути, ни дороги, пропадёте.

– Только с физикой толк и будет! – браво парировал Мишенька, – да и без комсомола – как же?

– Да я не против твой комсомольской физики, но и к физике пуповина нужна, без пуповины, что от земли, всё одно – пропасть.

– Пропасть, пустыня… мрачный ты, дедуля. Смотри, какая жизнь начинается! А пуповину же отрезают сразу, не нужна пуповина.

– Эх, ты, физик! Начитались своих Инштейнов, а ведь никакого смысла мира не имеете! Эту пуповину ножницами не отрежешь и иголкой не пришьёшь. Чтоб её увидеть и понять вашей физике мильон лет нужен… пропадешь ты без неё, без пуповины. Какой-нибудь пустышок выживет, а вот ты-то и пропадёшь!

– Как пропаду? Война опять будет?

– Война… – Дед устало покачал головой. Был бы Миша зорче, сумел бы прочитать дедову тревогу: «Будет… война не кончалась, наша битва вечная, за жизнь, за тебя битва… а я вот её проигрываю…». – Ты в мирное время пропадёшь, в мирное время жить бывает тягше, война-то, она изнутри простая, как вошь: смерть косит себе и косит, там враг, тут приказ, и Родина за спиной. А вот загнуться без врага, без приказа, у самой родины за пазухой…

– Ты что, дед! Посмотри! – и Мишенька обвёл рукой иконостас над своим столом: дипломы, грамоты, грамоты, дипломы, – это же всё моё!

– Эх, ты… моё! Не твоё, а моё, деда моего, прапрадеда моего, пращура нашего. Ты с нашего молока сливки собираешь, только кормить тебе этими сливками некого будет. Пропадёшь… Пустышок выживет, а ты пропадёшь, упорхнёт твоя Жар-птица.

– А ты, дед, выживешь?

– Мне срока нет… и тебе могло бы не быть, ты же наш, ярный… а пропадёшь, никакая физика не спасёт, только подпихнёт в чёрную яму, в склеп.

– Кто? Герц Иванович подпихнёт? – Миша рассмеялся, – уж если физика не спасёт, что тогда и сможет?

– Пуповина, Ока-матушка, земля… и то, если потом вернуться повезёт… К тому ж ты один за семь должен, первун… Первун, а вышло, что и последыш.

Только одно и вынес Мишенька из разговора, что война взяла не столько убитыми, с сколько не родившимися, но тяжести этих шестерых не родившихся на горбу своей души так и не почувствовал.

И опять показалось, что дед сейчас не за тридцать вёрст в Орле, а тут, рядом, стоит окликнуть и он распахнёт брезентовый полог, войдёт… или уже вошёл? Показалось, что сквозь не разлипающиеся веки видит его строгое и в то же время такое доброе лицо, только почему-то он с бородой, белой, как иней в январе, вот он, рядом, совсем рядом, склонился, что-то шепчет, как будто будит его в школу… нет, не его, а ту самую Жар-птицу, оттого и зажглось в груди. «Дед! Дедуля!.. Родненький!..» – но звук из горла не пошёл, странная горькая сухость и боль, боль, обложная, как октябрьские тучи во всё тело-небо.

Теперь слышал два голоса – деда и матери, слышал сквозь сон, не сквозь этот, а сквозь тот, давнишний-предавнишний

– Я ведь за ним приехал.

Миша почему-то подумал, что мать сейчас воспротивится, или заплачет, но она сказала спокойно

– С ним бы и решать, да он ещё мал, и время другое, надо подождать школы. Поживи с нами, с ним, не лишнее.

Показалось, что это была совсем другая женщина, высохшая и жёсткая, но при этом невыносимо близкая, неизмеримо ближе его самого к самому себе… и сейчас он понимал, что чувство это было не просто детским, когда все матери больше неба и Бога, чувство было взрослым, слишком взрослым, настолько взрослым, что и теперь, «взрослому», оно ещё до конца неподъёмно.