Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
– Это было бы неплохо, – сказал Мориц, – особенно при моей любви к театру. Но теперь я скажу вам еще одну вещь, и она испортит все. Откровенно говоря, я удивляюсь: почему вы не вывешиваете где-нибудь сзади объявлений о том, что нам сюда вход закрыт. В общем, я еврей. К тому же лишенный гражданских прав и высланный из Германии. Живу годами на нелегальном положении.
Привратник воздел обе руки.
– Еврей? Лишенный гражданских прав? Годами живущий на нелегальном положении? Тогда мы дадим тебе двух ангелов для личного обслуживания и фанфариста в придачу. – Он крикнул в открытые ворота: – Позвать ангела всех безродных! –
– Одну секундочку, – обратился Мориц к привратнику. – Скажите, сударь, а вы уверены, что там за воротами нет…
– Не беспокойтесь. Наши концентрационные лагеря расположены ниже.
Оба ангела взяли папашу Морица за руки и бережно повели старого путника, ветерана эмигрантов, через ворота. За воротами сиял какой-то немыслимый, чудовищный свет, и вдруг этот свет стал омрачаться шуршащими цветными тенями, падающими все быстрее и быстрее…
– Мориц, – сказала Эдит Розенфельд, стоя в дверях, – вот этот самый младенец. Маленький француз. Хочешь взглянуть на него?
В комнате царила полная тишина. Эдит подошла ближе. Мориц Розенталь из Годесберга-на-Рейне больше не дышал.
Мари снова проснулась. Утренние часы прошли в бессознательной агонии, но теперь она совершенно отчетливо узнала Штайнера.
– Ты еще здесь? – испуганно прошептала она.
– Я могу оставаться здесь сколько угодно, Мари.
– Что это значит?
– Объявлена амнистия, и я подпадаю под ее действие. Ни о чем не беспокойся. Я всегда буду с тобой.
Она недоверчиво посмотрела на него:
– Ты говоришь так, чтобы успокоить меня.
– Нет, Мари. Вчера действительно был опубликован закон об амнистии. – Он обернулся к сестре, раскладывавшей что-то на столике в глубине палаты. – Скажите, сестра, верно, что со вчерашнего дня мне уже не приходится опасаться ареста?
– Нет, – невнятно буркнула сестра.
– Пожалуйста, подойдите поближе. Моя жена желает ясно услышать это из ваших уст.
Сестра продолжала стоять, склонившись над столиком.
– Ведь я уже сказала.
– Пожалуйста, сестра, прошу вас! – прошептала Мари.
Сестра молчала.
– Прошу вас, сестра, – еще раз прошептала больная.
Сестра нехотя подошла к постели. Больная напряженно смотрела на нее.
– Так это верно, что со вчерашнего дня я могу приходить сюда когда угодно?
– Да, – с трудом выдавила из себя сестра.
– Мне больше не грозит арест?
– Нет, не грозит…
– Спасибо, сестра.
Штайнер заметил, что глаза умирающей затуманились. У нее больше не было сил плакать.
– Значит, теперь все хорошо, Йозеф, – прошептала она. – Теперь, когда я могла бы тебе пригодиться, мне придется уйти…
– Ты не уйдешь, Мари…
– Я хотела бы встать и пойти с тобой.
– Мы уйдем отсюда вместе.
Некоторое время она молча глядела на него. Ее лицо посерело, кости резко выпирали из-под кожи, а волосы за ночь утратили блеск и стали блеклыми, словно ослепли. Штайнер видел и не видел всего этого; он замечал лишь одно – ее дыхание не прекращалось: и пока она дышала, она оставалась для него Мари, его женой, овеянной отблеском молодости,
памятью об их неразрывном союзе.Вечер вполз в комнату. В коридоре за дверью то и дело слышалось вызывающее покашливание Штайнбреннера. Дыхание Мари стало каким-то плоским и совсем слабым, затем прерывистым. Наконец оно стихло, как уснувший легкий ветерок. Штайнер держал ее руки, пока они не похолодели. Он умирал вместе с ней. Когда он встал, чтобы выйти, ничего от него не осталось. Бесчувственный, чужой самому себе, он был лишь какой-то пустой оболочкой, подобием человека. Выходя, он равнодушно взглянул на сестру. В коридоре его встретил Штайнбреннер и конвоир.
– Больше трех часов мы прождали тебя, – прошипел Штайнбреннер. – Это я тебе еще не раз припомню, можешь не сомневаться.
– Я и так не сомневаюсь, Штайнбреннер. Верю в тебя.
Штайнбреннер облизнул губы.
– Ты, вероятно, знаешь, что обязан называть меня герр вахтмайстер? Думаю, что знаешь, не так ли? Но ничего – продолжай называть меня Штайнбреннер, говори мне ты, пожалуйста, – но ты у меня наплачешься, неделями будешь плакать, дорогой мой, и не просто, а кровавыми слезами. Ведь спешить нам с тобой некуда.
Они двинулись вниз по широкой лестнице. Штайнер шел между двумя конвоирами. Был мягкий вечер, и доходящие до пола окна в овально изогнутой наружной стене стояли открытыми настежь. Сквозь запах бензина угадывалось приближение весны.
– У меня с тобой бесконечно много времени впереди, – медленно и довольно заявил Штайнбреннер. – Вся твоя жизнь, мой красавчик. И наши фамилии так здорово подходят одна к другой – Штайнер и Штайнбреннер [44] . Посмотрим, что еще из этого получится.
44
Непереводимая игра слов: «штайн» по-немецки «камень», «штайнбреннер» – тот, кто сжигает камни. – Примеч. пер.
Штайнер задумчиво кивнул. Косо врезанное, распахнутое окно увеличивалось, приближалось, вот оно уже совсем близко. Он толкнул Штайнбреннера к окну, прыгнул на него, через него и вместе с ним рухнул в пустоту.
– Деньги можете без колебаний взять себе, – сказал Марилл, подавленный и разбитый. – Он оставил их мне именно для вас. Приказал передать их вам, если не вернется.
Керн отрицательно покачал головой. Он только что прибыл в грязной и потрепанной одежде и теперь сидел с Мариллом в «катакомбе». В Дижоне шофер автопоезда взял его помощником и довез до Парижа.
– Он вернется! – сказал он. – Штайнер вернется!
– Он не вернется! – резко ответил Марилл. – Господи, и без того тошно, а вы тут со своим «Вернется! Вернется!..» Не вернется он! Вот, читайте!
Он достал из кармана смятую телеграмму и швырнул ее на стол. Керн разгладил бумажку. Телеграмма была отправлена из Берлина и адресована хозяйке «Вердена».
– «Сердечно поздравляю с днем рождения. Отто», – прочитал Керн и недоуменно посмотрел на Марилла. – Что это значит?
– Это значит, что его арестовали. Мы с ним так договорились. Телеграмму должен был отправить один из его друзей. Другого нельзя было ожидать. Я его предупреждал… Да возьмите же наконец эти грязные бумажонки! – Он пододвинул Керну деньги.