Возвращение в Дамаск

— Вы знаете, нервы в такую жару… все это просто нервы. На самом деле ничего особенного не произошло.

— Что же вы намерены предпринять? — спросил консул. — Я попросил вас прийти, потому что хочу знать ваши планы. Так или иначе, я тоже в ответе за вас перед общественностью. На дворе двадцать девятый год, и находимся мы не в глуши Персии или Маньчжурии. Иерусалимом интересуется весь мир. Стало быть, с вами ничего не должно случиться, доктор де Вриндт.

— Ах, — рассмеялся де Вриндт, — случиться! Я привык к их ненависти. Это чуть ли не награда. Странно только, что и шофер отказался меня возить. Добрый Эзра боится своих коллег — вдруг перережут провода аккумуляторов, проткнут шины или учинят какую-нибудь пакость с мотором. Придется мне продолжать опрос в Тверии и Цфате с шофером-арабом.

— Ваше отсутствие в Иерусалиме в ближайшие дни мне весьма на руку, — с облегчением сказал консул.

— Только никаких шоферов-арабов, — серьезно добавил Эрмин, — вы подольете масла в огонь, де Вриндт. Вы действительно просмотрели газеты?

— Если бы эти люди умели писать, — презрительно бросил писатель. — Думаю, ни один из них не дочитал мой меморандум до конца. Они взялись за диктовку после первых же десяти строк. Газеты, — сказал он, — печатная бумага. Мы не доставим этим людям удовольствия, переоценивая их. В конце концов, мы живем сегодня и среди евреев.

— После войны, — вставил консул, — которая смела все сдерживающие факторы. Я бы на вашем месте был весьма осторожен.

— Ах, — де Вриндт вдруг весело подмигнул, как мальчишка, — они будут мне угрожать, швырять камни и прогонят шофера, может, сядут в кофейне ко мне спиной — тем лучше. Лица современников для меня малопривлекательны, они так уродливы, так пошлы и бесцветны. Но вряд ли произойдет что-то посерьезнее… — он покачал головой, — …они меня даже не побьют. С евреями я уж как-нибудь справлюсь. Дух против духа, знаете ли. Хотя у иных он не слишком развит. — Он громко рассмеялся.

Теперь Эрмин снова любил этого человека. Писатели все ж таки сущие дети, подумал он. Всерьез на их писанину обижаться невозможно. Несколькими энергичными комментариями вроде «даже не помышляли о том, чтобы затрагивать права сионистской организации» можно многого достичь. По дороге, в машине, или за завтраком уговорю его написать такое опровержение. И официальное телеграфное агентство должным образом его распространит. Кроме того, попрошу малыша Машрума невзначай вывести в город кавалерию, чтобы горячие головы заметили, что мы пока тоже здесь.

— В Тверию и Цфат? — сказал он. — Отлично! Шофер-араб вам не нужен. Я возьму трехдневный отпуск и навещу коллег в Северной Галилее. Обмен опытом, знаете ли, поддержание контактов. Не забудьте купальный костюм и альпеншток, де Вриндт. Мы хорошенько полазаем по горам. Конечно, при условии, что это не будет в ущерб вашему опросу. Кстати, как ваша поездка в Европу?

— Как только соберу достаточно материала, — ответил де Вриндт. — Несколько подготовительных писем в Вену, в Лемберг, в Черновиц [40] уже отправлены, во Франкфурт и Антверпен напишу сегодня. Вы знаете, что все русское еврейство отпадает, — он покачал головой, — это ведь ужасно.

40

Лемберг — ныне Львов, Черновиц — Черновцы (Украина).

Голландский консул Тобиас Рутберен удивился. Этот человек тревожился о русских евреях, меж тем как Юсуф с достоинством принес его пиджак, отчищенный от следов весьма палестинских камней.

Глава третья Опровержение

Рано утром, едва лишь солнце с горы Нево заливает алым светом стены и башни Иерусалима и призыв к молитве отражается от них словно долгий световой блик, бежевый автомобиль с эмблемой администрации покидает город. Поначалу шофер щурится от слепящего света, но вскоре на помощь приходит дорога, лентой бегущая на север через Иудею, Самарию, Нижнюю Галилею. Молочно-серые, с глубокими тенями, лиловыми и розовыми вершинами сопровождают их справа и слева пугающие каменные лабиринты Иудеи. Машина без труда поднимается в гору, мягко скатывается вниз по склонам, зигзагом перебирается через холмы. Во впадинах, в низинах уже трудятся арабские крестьяне; меж Иерусалимом и Изреэльской долиной еврейской земли почти нет. Оливы карабкаются по склонам гор, от природы серые, а сейчас белые от пыли; слева наверху приветствует Мицпа с увенчанной башенкой гробницей пророка Самуила. Земля раскидывается в ужасающей бесприютности, сплошь из камня. Со всех склонов и возвышений дожди последних полутора тысячелетий смыли плодородную корочку, ветер и солнце отшлифовали, скруглили формы гор; лишь в течение последних десяти лет новые государственные посадки заложили лес, рощицы робких деревьиц, защищенные от пасущихся коз проволочными оградами и запрещающими табличками. Но в утренней свежести дышится здесь несравненно легко; за Атаротом нагорье поднимается все новыми уступами, сглаженными поверху каменными желваками. Слева на западе угадываются Шаронская долина и море.

Двое путешественников за ветровым стеклом ведут оживленнейшую беседу, хотя Эрмин ни на секунду не забывает о дороге и автомобиле.

Доктор де Вриндт рассуждает без умолку — никогда за все их многолетнее знакомство он не был таким непринужденным, таким общительным, остроумным, веселым. Радость путешествия захлестнула его как внезапный приступ. Никаких остановок — вперед, только вперед! Счастливый, он оглядывает местность, которую в утреннем свете видит словно впервые.

— Ну разве не чудесно? — вопрошает он. — Разве не восхитительно?

Да, чудесно, да, восхитительно, более того, исполнено двоякого величия — величия высокогорья и многообразия низинных краев. Свет прозрачно парит над склонами, скрадывает все расстояния. Воздух в здешнем краю невесомо танцует над закарстованными горами и славится своей хрустальной прозрачностью, а над ее причинами пусть ломают себе головы ученые. Эта полоса образует порог Азии перед Средиземным морем, еще западная и все-таки уже восточная, мост между южной державой, Египтом, и северной, Ашшур-Вавилоном, — земли ее запечатлелись в истории человечества не искусствами, не техникой, не наукой, не политической мощью, а только религией. Диковинная земля, куда сейчас хотят вернуться евреи, поначалу немногие, едва ли достойная упоминания часть четырнадцати или пятнадцати миллионов противоречивого человеческого племени, живущих ныне на земле! Римляне завоевали их царство, рассеяли евреев-военнопленных по своей империи, на смену римлянам пришли императоры Византии, затем калифы Мекки, султаны Каира и Дамаска, крестоносцы, норманны Гогенштауфены с Сицилии и снова властители-мусульмане. И всегда, во все времена, евреи думали об этой земле как о своей, как о даре Божием, одновременно отстаивая право человека жить в любом месте на земле разумным трудом и полезной организацией. Примерно за двадцать лет до мировой войны австрийский писатель по фамилии Герцль [41] (де Вриндт несколькими фразами насмехается над его романтической внешностью и слабым талантом) призвал их к возвращению, создав движение сионизма: «Настал час, Израиль! Народ без земли, спаси землю без народа». А притом здесь уже тогда проживали триста тысяч арабов, но, к счастью, он этого не знал.

41

Герцль Теодор (1860–1904) — писатель и журналист, основатель движения сионизма.

Англичанин безмятежно слушает. Он чувствует себя хозяином путешествия и радуется, что его подопечному так хорошо. Этот человек у него в ловушке: из мягких подушек автомобиля не сбежишь. Погоди, дружок, ты у меня напишешь опровержение. Он поддразнивает спутника — его враждебностью к сионистам, расколом евреев вообще, в котором сам черт не разберется.

Доктор де Вриндт утверждает, что раскол этот ничуть не более странен, чем раскол всех европейцев на партии, национальности и социальные группы. Ни у одного народа оглядка на внешнюю ситуацию не мешает внутренним распрям; они сравнимы с обменом веществ любого живого организма, так же обстоит и с евреями. Консерваторы, или агудисты, и националисты, или сионисты, хоть и враждуют, но образуют общее ядро, сообща с организаторами либералов во всех странах примиряют входящего в достаточно свободную общину семейного еврея и полного отщепенца, а таким индивидам нет числа, и еврейское происхождение для них лишь причина страданий. Простая схема, не так ли? И непрерывно, каждый час, от этого внешнего и самого хрупкого слоя, от еврейства, навсегда откалываются толпы одиночек. Много хорошей молодежи перебежало к коммунистам, Америка тоже стала огромным плавильным котлом, а с недавних пор и Центральная Европа, особенно Германия.

— И вас это не пугает? — напирал Эрмин. — Не лишает уверенности?

Вода в радиаторе скоро закипит.

— Лишает уверенности? — рассмеялся де Вриндт. — Это всего-навсего лишний знак, что наша история и ее структурный принцип остались верны себе. «Остаток вернется», так гласит этот структурный принцип, а именно чтобы вновь возродиться, стать народом, как развивалась в народ семья патриархов, причем неоднократно, позвольте вам напомнить. Разве Моисей не дал поколению взрослых погибнуть в пустыне? Разве из вавилонского плена вернулись не считанные единицы, которые и взрастили новый народ? И не то же ли самое случилось с Хасмонеями, изошедшими из их горной крепости Модиин? Куда подевались легионы евреев Александрии? И все же мы снова здесь, пятнадцать миллионов, сильные как никогда, а враждебность, какой нас удостаивают, лишь доказывает, что наша история не закончилась и что сионисты опережают Бога и потому обречены на неудачу. Ведь если Бог снова вспомнит о нас, кто тогда поднимет против нас руку?

Автомобиль катит на север, солнце поднимается все выше. Скоро они остановятся в тени и распакуют корзины со снедью. Случай представился неподалеку от Наблуса, под старыми оливами. На земле не расположишься, слишком пыльно. Они сидели на камнях, закусывали. Какой-то человек гнал мимо навьюченных ослов, напевая жалобную песню феллахского жизнеощущения, и чувствовал себя при этом очень хорошо. Караван из шести верблюдов прошагал мимо, хрустя песком, в остальном беззвучно, головы верблюдов — горизонтально на изогнутых шеях, их полузакрытые глаза скользили невидящим взглядом по всему зримому, будто здесь ничего нет. Погонщики вскоре затянули песню, состоящую из ломаных, слишком высоких полутонов.