Возвращение в Оксфорд

— Нисколько, — официальным тоном ответил Уимзи.

Она побежала в комнату за рукописью и из окна заметила, что семейство Уимзи что-то обсуждает. Когда она спустилась, у дверей ее поджидал заметно покрасневший племянник.

— Я должен перед вами извиниться.

— Я тоже так считаю, — сурово ответила Гарриет. — Вы опозорили меня во дворе моего собственного колледжа. Прямо скажем, в моем положении подобное недопустимо.

— Я ужасно сожалею, — продолжал лорд Сент-Джордж. — Это очень гадко с моей стороны. Сказать по правде, я хотел одного — разозлить дядю Питера. И разозлил, если вас это утешит, — добавил он уныло.

— Ведите себя с ним по-человечески. Как он с вами.

— Я больше не буду, — заверил молодой человек, забирая у нее сверток.

Так, помирившись, они и дошли до привратницкой, где их ждал Питер. Уимзи отослал племянника заводить машину.

— Чертов мальчишка! — воскликнул он, как только лорд Сент-Джордж ушел.

— Питер, не волнуйтесь вы по пустякам. Это же такая мелочь. Он просто хотел вас подразнить.

— Жаль, что он не нашел другого способа это сделать. Я и так уже вишу у вас на шее как мельничный жернов. Чем скорее я отсюда уберусь, тем лучше.

— О боже! — Гарриет почувствовала раздражение. — Если вы собираетесь устраивать из этого трагедию, то вам действительно будет спокойнее убраться подальше. И я это вам уже говорила.

Лорд Сент-Джордж решил, что пора поторопить старших, и нажал на клаксон. Тот откликнулся жизнерадостным «тирлим-пом-пом».

— Прах тебя побери! — сказал Питер.

Он в несколько секунд одолел дорожку, спихнул племянника с водительского сиденья, громко хлопнул дверцей и с ревом укатил прочь. Гарриет, чувствуя, что настроение у нее теперь надолго испорчено, вернулась к себе. Она твердо решила извлечь из досадного эпизода хоть какое-то удовольствие — чему способствовало то обстоятельство, что эпизод чрезвычайно заинтриговал наблюдателей из профессорской. Более того, после ужина мисс Эллисон поспешила ей сообщить, что мисс Гильярд высказала по этому поводу ряд весьма нелестных замечаний, которые она, мисс Эллисон, считает своим долгом передать мисс Вэйн.

Боже мой, думала Гарриет, оставшись одна, ну что я сделала такого, чего не сделали бы тысячи людей? В чем я виновата, кроме неудачливости — что меня судили, чуть не повесили и выставили мою личную жизнь на всеобщее обозрение? Неужели я недостаточно наказана? Но нет, никто не может забыть моего прошлого. Я не могу… Питер не может… Не будь Питер таким идиотом, он бы давно все это бросил. Разве он не видит, что все безнадежно? Неужели он считает, что мне приятно, когда он тут корчится в искупительных муках? Неужели он и правда думает, что я стану его женой, чтобы видеть эти муки постоянно? Неужели не понимает, что мне остается только одно: держаться от всего этого подальше? Какой черт дернул меня позвать его в Оксфорд? А я-то думала, мол, как приятно будет пожить размеренной оксфордской жизнью, как же, слушать «нелестные замечания» мисс Гильярд, которая, если честно, почти рехнулась… А если не она, то кто-то все равно рехнулся… Вот, значит, что бывает с теми, кто держится подальше от любви, брака и всей этой мути… Что ж, если Питер думает, что я приму «защиту его именем» и еще скажу спасибо, то он, черт возьми, ошибается. В хорошеньком бы он оказался положении. И в хорошеньком положении он сейчас, если я ему и в самом деле нужна — если только такое возможно — и он не может получить того, что хочет, потому что мне так чертовски не повезло, меня же судили за убийство, которого я не совершала… Куда ни кинь, всюду клин. Кромешный ад. Ну и пусть ад — ему не привыкать. Какая жалость, что он спас меня от виселицы, — наверное, теперь сам уже не рад. Думаю, любой нормальный, способный к благодарности человек дал бы ему все, что он только пожелает… Только хороша благодарность — сделать его несчастным! Мы оба были бы несчастны, потому что оба не смогли бы забыть… Хотя тогда, на реке, я почти забыла… И сегодня забыла, он первый вспомнил… Что за гаденыш этот мальчишка! Как жестоки молодые к тем, кто уже немолод! Да я и сама была не слишком-то добра. И ведь знала, знала, что делаю. Хорошо, что Питер уехал… но только почему он бросил меня в этом мерзком месте, где люди сходят с ума, а письма сочатся ядом… «Когда ты без него, ты не живешь, пока не будешь с ним». [259] Нет, так не пойдет. Что за дурацкие чувства. Я в такое больше впутываться не буду. Останусь в стороне. Останусь здесь, в колледже, где люди сходят с ума… Боже, ну почему я приношу несчастье и себе, и другим? Что, что я такого сделала? То же самое, что тысячи других женщин…

259

Цитата из «Религии врача» сэра Томаса Брауна.

Мысли крутились в голове как белка в колесе. Наконец Гарриет решительно сказала самой себе: «Так не пойдет. А то и впрямь рехнуться недолго. Лучше думать о работе. Зачем Питер едет в Йорк? Узнавать про мисс де Вайн? Могла бы и спросить, а не терять время на ссоры. Интересно, оставил он какие-нибудь пометки в досье?»

Она достала блокнот — все еще обернутый бумагой и запечатанный печатью Уимзи. «Прихоть Уимзи закон» — но прихоти Питера доставляли ему немало хлопот. Гарриет нетерпеливо разорвала обертку, но результат ее разочаровал. Он ничего не отметил — наверное, просто переписал, что ему было нужно. Она полистала блокнот, пытаясь соединить детали головоломки, но мысли путались — она слишком устала. А потом — да, это точно его почерк, но только это не досье. Неоконченный сонет — нет, какой идиотизм, оставить сонет в блокноте с материалами расследования! Как школьница, стыд и позор. Тем паче что все настроение сонета совсем не отвечало ее нынешним чувствам.

И все же сонет был тут. К нему добавился секстет, и вся конструкция выглядела несколько шатко: размашистый почерк Гарриет сверху, а снизу — коварно-аккуратные строки, написанные рукой Питера, ни дать ни взять веретено на оси.

Мы дома — там, где розы лепесток Свернулся сладко в маленьком флаконе. Обещан отдых крыльям и ладоням, Неведом солнцу запад и восток. Сюда, на берег, яростный поток Нас вынес после бешеной погони. Веретено вращается покорно, Но на оси недвижной сон глубок. Приди, Любовь, сверкая грозным оком! Взмахни своим грохочущим бичом, Восстань на тех, кто в мирной спит юдоли. Иначе мы во сне своем глубоком Не сможем догадаться ни о чем, Уснув — умрем, и спать не будем боле.

Тут поэт потерял всякое чувство приличия и добавил комментарий: «Вот такая самоуверенная метафизическая концовка!»

Что ж. Вот и смена интонации — та самая, которой она тогда не нашла, потому и не дописала секстет! Ось ее октавы — большого, красивого, мерно жужжащего веретена обернулась хлыстом, сон — конвульсией. (Чертов Питер! Как он посмел взять слово «сон», ее слово, и четырежды повторить этот корень в четырех строках, каждый раз с новыми смысловыми нюансами? Но как легко и непринужденно вышло! И эта последняя строка — угрюмо-тяжеловесная, противоречащая сама себе. Секстет был, прямо сказать, неважный, но гораздо лучше ее собственной октавы — вот что ужасно.)

Но если ее в самом деле заботит, что у Питера на уме, — то вот и ответ. Яснее некуда. Он не собирается ничего забывать, не собирается успокаиваться и отказываться от задуманного, не хочет, чтоб его щадили. Все, что ему нужно, — минимальное равновесие, и он готов смириться с чем угодно в попытке это равновесие удержать. А если его чувства и в самом деле таковы — тогда, конечно, все его слова, все поступки по отношению к ней выглядят более чем последовательно. «Нет. Боюсь, в лучшем случае это равновесие противоборствующих сил». «Пусть это будет сколь угодно болезненно — какая разница, если получится хорошая книга?» «Зачем совершать ошибки, если не можешь извлечь из них пользу?» «Чувствовать себя Иудой — одна из профессиональных обязанностей». «Первое, что делает принцип — если это действительно принцип, — убивает кого-то». Если он и в самом деле так думает, то просто глупо убеждать его постоять в сторонке и поберечь коленки.

Он уже пробовал постоять в сторонке. «Я двадцать лет пытался убежать от себя — это невозможно». Он больше не верит, что Эфиоп может переменить кожу на шкуру носорога. [260] Даже за те пять лет, что они были знакомы, Гарриет успела увидеть, как с него слой за слоем слезает защитная оболочка — и открывается голая правда.

Вот, значит, зачем она ему нужна. Странным образом, непостижимым для себя самой (и для него, наверное, тоже), она одолела его защитные заграждения. Возможно, увидев ее в житейской западне, он сам решил покинуть свое укрытие и поспешить на помощь. А быть может, глядя на ее беду, он испугался, что подобное может произойти и с ним, если он не выберется из капкана собственной души.

260

Иер. 13:23: «Может ли Ефиоплянин переменить кожу свою и барс — пятна свои? так и вы можете ли делать доброе, привыкнув делать злое?» Знаменитые слова пророка легли в основу известной сказки Киплинга о том, как леопард получил свои пятна. Эту сказку Гарриет, несомненно, тоже имеет в виду, а по аналогии — и другую, о том, почему у носорога шкура в складках.

Но при всем том он готов был позволить ей сбежать обратно, за ограду собственных предрассудков, только вот — все-таки он был последователен — побег должна была устроить она сама, освобождение сулила работа. По сути дела, он предлагал ей выбор: он или Уилфрид. И он в самом деле понимал, что у нее есть отдушина, которой он лишен.

Вот почему, подумала Гарриет, он так озабочен собственной ролью в этой комедии. Его нужды — как он это видел — норовили стать между ней и ее законным путем к освобождению. Эти нужды приносили ей трудности, которых он не мог облегчить, — потому что она упорно отказывалась разделить их с ним. Нет, в нем, в отличие от племянника, не было ни капли этого «увидел, победил». Глупый маленький эгоист, думала Гарриет, что ж он не оставит дядю в покое?

Ведь совершенно ясно, что Питер просто-напросто по-человечески завидует племяннику. Не его отношениям с Гарриет, разумеется (это было бы пошло и смешно), но тому беззаботному эгоизму молодости, благодаря которому эти отношения и сложились.

Хотя Питер, конечно, прав. Легче всего было объяснить несдержанность лорда Сент-Джорджа особыми отношениями Питера и Гарриет — тогда бы все встало на свои места. А так вышло очень неловко. Легко сказать: «Ну да, я его немного знаю, навещала в лазарете после аварии». Не беда, если мисс Гильярд решит, что с Гарриет, при ее репутации, каждый может позволить себе вольности. Плохо другое: в каком свете предстает Питер. Получается, что после пяти лет терпения и дружбы он может лишь стоять и смотреть, как собственный племянник выставляет его на посмешище перед всем колледжем. Но иначе ей пришлось бы притворяться. В общем, благодаря ей он оказался в идиотском положении — некрасиво получилось, признала она.