Возвращение в Панджруд

Теперь, проведя столько лет в изгнании (впрочем, оно только из Бухары глядится изгнанием; стоит отъехать — и видишь обычную жизнь самовластного степного бия: неисчислимые стада текут от века завещанными путями, совершая, как и замысливал мудрый Тенгри, полный крут вместе с годовым крутом солнца), дядя утратил последние представления насчет устройства дворцовой жизни, и советоваться с ним насчет ее коллизий было все равно что черпать воду пикой — сколько ни тычь, ни черта не напьешься.

Не знает даже, наверное, что при дворе его племянник Ханджар-бек более известен под прозвищем “Кормилец”.

Но при всем том глава рода — не столб, на коне не объедешь. Глава рода стоит ближе всех к тем хоть и туманным, неясным, но таким важным сущностям, от которых столь зависимы люди. Именно через главу рода души предков шлют человеку свое одобрение или порицание, именно через его уста, через его похвалу или недовольство ниспосылается потомкам удача или несчастье.

Ханджар-бек эти тонкие материн не только чувствовал (в присутствии Ай-Тегина его душа начинала едва заметно, но отчетливо вибрировать), но и понимал умом.

И не забывал обратиться за советом: внимательно выслушать, восхититься дальновидностью, посетовать, что сам, дескать, еще слишком молод, чтобы с такой точностью провидеть последствия самых, казалось бы, малозначительных решений. Ах, дядя, как вы правильно говорите: стронув песчинку, мелкая птаха может вызвать такой обвал, что убьет верблюда. Именно так! Что бы я без вас делал, спасибо вам за науку.

Оказать уважение, подкрепленное соответствующими подарками, — это непременно. А уж следовать наставлениям или перекроить их на свой салтык — дело десятое, проверять никто не будет.

За последние полгода-год он не раз и не два рассказывал Ай-Тегину о наметившемся повороте в отношении эмира Назра к делам веры.

Про Назра и прежде говаривали, что он не большой богомолец. Ну да гуляму до этого дела нет. Гуляму важно, чтобы деньги вовремя платили, чтобы в суде, если дело дойдет, его слово имело вес, чтобы в делах справедливости он мог рассчитывать на поддержку эмира. (А что до дел несправедливости, возникающих, как правило, с перепою, то их может своей властью и гвардейский командир решить: когда словом, когда штрафом, когда плетьми — а когда и мечом, бывало и такое).

Однако ныне эмир приблизил к себе карматов, и это настораживало.

Степь ровна, как стол, а потому любит, чтобы дальние вершины оставались незыблемы.

А что карматы? Карматы покушаются на вершины жизни: толкуют, что не должно быть такого, чтобы один человек возвышался над другим.

Ныне, дескать, коли эмир, так на коне в толпу, а коли бедняк, так если копытами башку не раскроили, нукеры плетьми добавят недостающее. И это, говорят они, несправедливо.

Господь создал всех равными, — толкуют карматы. Вот и нужно, дескать, исправить замысел Создателя.

Слава Аллаху, до рабов они в крамоле своей не доходили, рабы как были рабами, так и должны были рабами оставаться, несмотря на все мыслимые переустройства, и на том спасибо.

— Да кто такой вообще этот Нахшаби? — брюзгливо спросил Ай-Тегин. — Почему его эмир слушает?!

— Он, дядя, кармат, — вздохнул Ханджар-бек. — Такой вот ловкий человек: втерся в доверие к эмиру, и дело с концом. Вы же знаете, как это бывает: с тем поговорил, с этим потолковал... языку него подвешен дай бог каждому. Вере учил, проповедовал... кто был на пути сунны, того незаметно отклонял. Торгового старшину обратил, сахиб-хараджа обратил, многих дихканов обратил... даже люди базара к нему потянулись. Когда стало у него много последователей, покусился на государя. Ну, вы же знаете: если эмиру беспрестанно дудеть в уши, он во что угодно поверит. А Нахшаби у придворных с языка не слезал. Хоть пьян эмир, хоть трезв, а они все одно: ах Нахшаби, ах Нахшаби, ах он такой, ах он этакий, ах он золотой, ах серебряный!.. В конце концов Назру пришла охота его увидеть. А Нахшаби, не будь дурак, показал себя с лучшей стороны: и ученый он, и поэт, и философ, и всякое такое. Что Нахшаби эмиру ни скажет, то прежде испорченные одобряют в один голос. Ну и понятное дело: с каждым днем Назр его все более приближал. И принимал проповедь. Сейчас так усилился, что государь его почти во всем слушает.

— А визирь?! — возмущенно фыркнул Ай-Тегин.

— Визирь — особая статья, — успокоил его Ханджар-бек. — Балами, конечно, высоко стоит... и ближе к эмиру. Но он ведь и сам...

Ханджар-бек скривился и пощелкал пальцами.

— Да знаю я его, — хмуро пробормотал Ай-Тегин. — Никчемный человечишко.

— Сейчас Нахшаби так преуспел, что открыто проповедует. Но какой ни успех, а все же большинство Бухары стоит на пути сунны. Вот позавчера имамы и собрали сипах-саларов: так и так, мол, истинная вера погибает, пришел конец мусульманству.

— Имамы? — недовольно поднял бровь Ай-Тегин.

— Ну, вы же знаете, дядя, — поспешил успокоить его племянник. — У простого мусульманина спроси, чем суннит от шиита отличается, долго будет затылок чесать да так и не разродится. По ходу дела может и того не понять, что и сам из суннита давно шиитом сделался. А имамы — дело другое. У имама на вере вся жизнь построена. Они за свое на смерть пойдут. Вот и толкуют: дескать, так и так, уважаемые, эмир Назр собрался от Халифата отложиться, повелителю правоверных изменить. И присягнуть Фатимидам.

Ай-Тегин молчал, покусывая ус. Потом вздохнул.

— У Фатимидов много чернильниц, — сказал он с затаенной мечтательностью в голосе.

Ханджар-бек едва не поперхнулся кумысом, чашку с которым как раз поднес ко рту.

Он догадывался, почему дядя заговорил именно о чернильницах. Старик так давно и безвылазно сидел в степи, что у него, должно быть, сместились представления о том, что такое настоящее богатство и настоящая роскошь. А в недавнем прошлом один дальний родственник побывал в Марокко. Понятно, что тамошний двор ослепил его. Но самое сильное впечатление произвело хранилище чернильниц, куда он попал благодаря какой-то случайности.

Главной в казне являлась палата драгоценностей, второй по значению — оружия, а еще — утвари, а еще — седел, а еще — одежд, а еще — книг, а еще — ароматов, снадобий и редкостей (где, говорили ему, хранятся бессчетные фарфоровые кумганы, наполненные фансурийской камфарой, груды индийского алоэ и драгоценные кувшины из золота и черненого серебра). В этом ряду хранилище чернильниц представляло собой забытое Богом место.

Но даже оно потрясло степняка до глубины души. Его вели из покоя в покой, и всюду он видел одно и то же: ряды огромных сундуков, доверху набитых чернильницами. Четырехугольные и круглые, малые и большие, плоские и пирамидальные, такие, что вмещали чуть ли не полмеха чернил, и такие, что уместились бы в детской ноздре. Золотые, серебряные, сандаловые, из слоновой кости и эбенового дерева страны Зинджей.

Украшенные драгоценными камнями, замечательного вида, тонкой работы, со всеми принадлежностями, — каждая ценой не меньше тысячи динаров.

Чернильница в тысячу динаров! — поверить в это было трудно. Однако родич утверждал, что всякий, кому посчастливилось хотя бы издали наблюдать выезд фатимидского халифа, кто видел слепящее сверкание неисчислимых золотых копий в руках гвардейцев, сотни лошадей под золотыми седлами, десятки слонов в золотых же доспехах, — всякий, кто хоть краем глаза посмотрит на это, немедленно признает, что тысяча динаров за чернильницу — это не так уж и много.