Возвращение Веры

— Кто — все?..

Мы сидели в Минске недалеко от Купаловского театра в кафе под зонтиками, на тротуаре, по которому как раз проезжала Наста, остановилась около нас, хоть там и знак висел, что нельзя останавливаться, но это кому–то другому нельзя, а не ей, она опустила стекло и так близко была, как будто мы в одной компании, только Наста в машине, а не за столиком, и она все слышала, что говорила Вера, которая сидела боком к ней и, уставившись в чашку с кофе, Насту не замечала…

— Все, кому я когда–то поверила. Все, из–за кого потеряла лучшие свои годы, молодость, женское счастье — кто мне все это вернет? Недоцелованные дни, которые я отстояла в пикетах, отходила в шествиях, недолюбленные ночи, которые отбегала в темных ветрах… Кто и чем мне заплатит за это?.. «Надо, Верочка, надо!» «Ты молодчинка, девочка…» «Завтра наш праздник!» «Завтра — победа!» Завтра, завтра… Кто вернет мне мою жизнь?.. Ты? Так ты и способен только…

Около кафе образовался затор, улица засигналила, только теперь Вера заметила Насту, на мгновение замерла, как–то судорожно сглотнула недоговоренные слова: «…котов убивать…» — и неожиданно смахнула чашку с кофе со столика в окно машины. Наста успела увернуться, на нее попали только брызги кофе, чашка ударилась о плечо водителя, здоровенного амбала с гебистской мордой, который собрался выйти, чтобы разобраться, но Наста, отряхиваясь, зло крикнула ему: «Езжай давай, разберешься!..»

Машина рванула с места.

Вера поднялась и пошла, бросив растерявшемуся официанту: «Он за все рассчитается!..»

По всему выходило, что я…

Я смотрел, как она шла, не зная куда, по тротуару в сторону Купаловского театра, — и не вернул, не позвал. Пусть идет — куда дойдет?..

Она дошла до конца.

— Может быть, у вас были проблемы из–за женщины? — спрашивает шведский следователь, и я отвечаю ему, что нет, никаких проблем из–за женщины с убитым у меня не было. Следователь говорит, что жаль, потому что, учитывая шведские законы, это был бы для меня наилучший вариант.

— А наихудший?

— Тот, который следует из ваших показаний. Убийство по политическим мотивам. По новому закону, принятому шведским парламентом, это терроризм. А значит, пожизненное заключение.

— Я не убивал его по политическим мотивам.

— А по каким?..

— Я говорил вам по каким. Но то, что он белорус, — не политический мотив.

— Тогда какой?..

— Ну, можете считать, этологический.

Шведский следователь задумывается и говорит: «Такого мотива в шведских законах нет».

Нет так нет…

— В шведских законах и пожизненного заключения нет.

Следователь не соглашается:

— Пожизненное заключение есть.

— Какое?

— 15 лет.

— И вы не видите противоречия?

— В чем?

— В том, что пожизненное — и 15 лет?..

Шведский следователь не видит противоречия ни в одном шведском законе. Потому что его закон есть закон.

А для моего адвоката — нет. Во всяком случае, не во всем и не всегда. Поэтому он надеется, что мы выкрутимся, хотя из–за какого–то нового закона вдруг снова возникла опасность депортации. Но на этот раз, объясняет мне адвокат, не рутинной депортации, когда вывозят за границу — и катись на все четыре стороны, а депортации с передачей властями шведскими властям белорусским из рук в руки, как уголовника. Что означает даже не депортацию, а экстрадицию.

Получалось: откуда я уехал — туда и приехал. А следователь пугал, что наихудшее, что меня ожидает, — пожизненное заключение на 15 лет.

— Это не закон, а решение правительства, — нервно доказывает мне адвокат, я впервые вижу его нервным. Наверно, если меня вышлют, Рожон ему не заплатит, потому как за что платить?..

— И оно не может быть законом! Швеция переполнена иммигрантами, теперь их при любой возможности будут выпроваживать туда, откуда они приехали. В первую очередь тех, кого на чем–то за руку словят… Но в решении сказано про нетяжкие преступления, про нетяжкие!.. Так пускай покажут мне закон, по которому убийство в Швеции — нетяжкое преступление!

Не похоже, что адвокат сам верит в то, что решение шведского правительства в Швеции не закон. Формально нет, но… Власть везде власть.

Адвокат понимает, что не доказал ничего ни мне, ни себе, поэтому говорит, что в любом случае депортируют меня не завтра, потому что шведская бюрократическая машина — не «Формула-1» и мы успеем пройти психиатрическую экспертизу, а уже признанного больным пусть меня хоть кто–нибудь попробует депортировать хоть по каким угодно решениям или законам. А в том, что меня признают больным, он не сомневается. И не потому, что в экспертах его друг, с которым про все договорено, а потому, что любой человек, который жил там, где жил я, и считал свою жизнь нормальной, — больной и есть. После последнего нашего свидания, как следует подумав, адвокат пришел к такому выводу.

На прощание он спросил тихо, шепотом: «А вы там, дома, никого, кроме кота, не убивали?.. Да что вы так напряглись, я шучу…»

Он не шутил.

Вернувшись в камеру, я включил телевизор. В выпуске новостей выступал какой–то националист. Худой, остролицый. Шведские националисты преимущественно худые и называют себя шведскими демократами. И вот этот шведский демократ, а на самом деле шведский националист, говорил как раз обо мне, белорусском националисте. Не персонально обо мне, а вообще о таких, как я… «Они приезжают к нам, воруют, стреляют, а мы должны судить их по нашим законам, присматривать и кормить в наших тюрьмах — за чьи деньги? Я не согласен, чтобы за мои. И ни один швед не согласен. Пускай их судят и сажают в тюрьмы дома…»

Остролицый национал–демократ смотрел куда–то мимо камеры и говорил так, как будто оправдывался. Не выглядел он уверенным, что каждый швед с ним согласен. Кто–то же может раскричаться: «А гуманитарные принципы! А права человека!..» Тут есть кому кричать, тут контор по правам человека не меньше, чем по охране животных.

Как–то приснилось, будто Вера приехала и служит в такой конторе. Стоит в пикете на Sоdra Fоrstagatan с плакатом: «Сдавайте убитых в пункт приема убитых». И Рожон около нее с бело–красно–белым флажком крутится, у меня спрашивает: «Ты почему убитого в пункт приема не сдал?..» Я Рожна отталкиваю, ведь что мне Рожон хоть и с бело–красно–белым флажком, мне Вере надо объяснить, что Sоdra Fоrstagatan — не Бангалор, что в Швеции вообще демократия, тут убитых сдают, куда захотят, а Вера отвечает, что так неправильно, что как хоронят на одном месте, так же в одно место надо сдавать, вот как у нас же сдают в судмедэкспертизу…

Когда Веру с перерезанными венами нашли в ее однокомнатной и отвезли в судмедэкспертизу, там написали, что сначала у Веры остановилось сердце, а потом уже она набрала ванну и вскрыла вены. Поэтому так мало вытекло крови…

Причину, по которой остановилось сердце, судмедэкспертиза не установила. Не было причины. Доза алкоголя, который нашли в крови, причиной быть не могла.

Произошло это в тот день и приблизительно в тот же час, когда я сел на поезд до Москвы, чтобы в Москве сесть на самолет до Стокгольма… Так что в это время я мог не быть в Минске, а мог и быть — Вера жила рядом с вокзалом. Я мог с ней выпить, остановить ей сердце, затащить в ванну, перерезать вены и успеть на поезд.

Если нет, почему сбежал?..

Следов моих в квартире хватало.

По городу прокатилось: убили кого–то из оппозиции! КГБ, спецслужбы убили, у кого еще есть что–то такое, что сердце останавливает как будто без причин? В интернете замелькало: «Диктатура не расправится с нашей ВЕРОЙ!» И что делать спецслужбам диктатуры? Если убийца сам в оппозиции — к тому же сбежал за границу… Поэтому и заставил меня нервничать вопрос адвоката: «Вы дома никого не убивали?..» Я подумал, что пришли документы на экстрадицию. А это не анонимка про кота…