Возвращение

Аксинья кивнула.

Сестру она не слишком-то любила, и в том виноваты были родители. Казалось все Аксинье, вот, если бы сестры не было, то была б она одна, любили б ее больше. А понять, что не сбылось бы... да откуда? Ревновать ума хватало, злиться, негодовать.

Осознать, что родители их любят, матушка хотя бы, а показать не могут - уже нет.

Тогда Устинья этого не осознавала даже. Сейчас же... сейчас она и видела многое, и понимала.

И то, о чем думать было неприятно.

Ее Жива красотой одарила. А вот сестру...

Казалось бы, тоже волосы рыжие, тоже глаза серые. Похожи они с Аксиньей, а все ж не то.

У Усти волосы и гуще, и цвет другой. Старая медь, с отблесками огня и золота.

У Аксиньи - вареная морковка. И веснушки. У Усти они тоже есть... штуки три. А у Аксиньи все лицо в них, потому она и белилась, как дерево по осени.

Глаза у Аксиньи меньше, лоб ниже, нос длиннее, губы уже. Вроде бы и то же самое, но некрасиво получается. Неприятно.

Устя этого и не видела, тогда, в юности. А Аксинья все понимала, злилась, завидовала. Не отсюда ли ее предательство выросло?

– Пойдем, Аксинья. У нас еще много дел будет до базарного дня. Лапоточки еще бы найти надо, а не найти, так заказать...

– Лапти?!
– праведно возмутилась Аксинья, выставляя ножку, обутую в кожаные ботиночки - коты.*

*- Коты - женская обувь на Руси, XIII-XIV в. Высокие закрытые туфли из жесткой кожи на небольшом наборном каблуке с металлической оправой, прибитом к подошве гвоздями в несколько рядов. Различия между правой и левой ногой не делалось, колодка для шитья использовалась прямая. Задник котов оснащался кожаной петлей для продевания шнурка, обвязывавшегося вокруг голени (берца) или щиколотки и удерживавшего обувь от сваливания с ноги. Праздничные коты расшивались тисненым сафьяном, бисером или цветными нитками, надевались на вязаные цветные или однотонные чулки. Прим. авт.

– Много ты крестьянских девок в котах видела? И в поршеньках-то не находятся! *

*- Поршни - внешне почти те же лапти, но кожаные. Прим. авт.

Аксинья недовольно засопела, но крыть было нечем. И в доме-то девки в лаптях ходили - на поршни кожи не напасешься.

– Я в этой пакости ходить не умею! Ножки наколю!

– Вот и будем учиться, - спокойно ответила Устинья.
– Хочешь на базар пойти за рябиной? И потом из дома выходить спокойно?

Хотелось. Так что Аксинья решила потерпеть лапти. Да и Устя добила решающим.

– Все одно никто нас не узнает. И о нас тоже не узнают, а крестьянским девкам и в лаптях можно.

Аксинья только вздохнула, что та мученица.

– Хорошо. Идем...

Улыбку на губах сестры она не заметила. Устя сегодня сделала маленький шаг к своему новому будущему. И сестра ей пригодится.

***

Вечером Устя покорно сидела за трапезой.

Ковыряла ложкой пареную репку. Та, хоть и таяла во рту, хоть и сдобрена была маслом, но девушку не радовала.

Она помнила мать.

Уставшей и измученной болезнью.

Она помнила отца. Равнодушным и холодным.

И сейчас... да, сейчас, восстанавливая свое впечатление, она была уверена - так и есть. Вот упади она сейчас в корчах, закричи, забейся, батюшка и ухом не поведет. Не то, что волноваться за родное дитятко - просто рукой махнет, да слугам прикажет на нее ледяной воды вылить.

Равнодушие.

Это чувство пронизывало всего Алексея Ивановича Заболоцкого, оно окутывало его плащом, оно светилось в серых, как и у самой Устиньи глазах, оно заволокло трапезную серой хмарью. Оно изредка рассеивалось, когда глава семейства поглядывал на сына, но и только.

Да и сын...

Илья Алексеевич Заболоцкий был мужским отражением матери внешне - и отцовским по характеру. Если раньше Устя еще могла думать, что все исправимо, что она может добиться отцовской любви, уважения брата, понимания, любви, надо только послушной и покорной быть, и будет ей радость!

Нет.

Никогда такого не случится.

Всегда отцом будет править стремление к собственной выгоде. Всегда ему интересна будет только своя жизнь. А чужая?

А что - чужая. Ее можно и под ноги кинуть, чтобы сапоги вытереть.

Дочери? Дочерей надо выгодно продать. Вот и все...

Ни поддержки, ни помощи она ни от кого не получит.

Устинья ковыряла репку, обводила взглядом стол. Когда-то, в монастыре, она хорошо научилась читать по лицам. Видела, кому плохо, кому больно, кто злится, кто терпит...

Сейчас она тоже все видит.

Матушка любит отца. Любит сына. Дочерей скорее терпит. Если они не будут доставлять хлопот - отлично. Если будут, их просто сломают через колено, как это с Устей и произошло, в той жизни.

Да и с Ксенией, наверное.

Вот сестра, сидит рядом, поблескивает любопытными глазенками, улыбается. Не злая, не подлая пока - когда она свернет на кривую дорожку? Можно ли это исправить? Пока она, что любопытный щенок, который не боится получить кованым сапогом в брюхо. Жаль, надолго так не останется.

Вот брат.

Смотрит только на отца, явно старается ему подражать. И плечи так же расправляет, и прищуривается, и даже усы вытирает тем же движением.

Не будет от него помощи.

Есть такая порода людей.

Он не хороший, он не плохой, он такой, какой его хозяин. Он умный, он добрый, но ровно пока хозяин не прикажет обратного.

Сейчас его хозяин - отец.

Потом - кто будет потом? Устя и не помнила даже, после замужества очень мало она родных видела. Федор не давал.

Устя вдруг осознала, что брат-то... младше, чем она?

Да, она умирала, старше была, лет на пятнадцать, даже больше. И смотрела на Илюшку уже совсем другими глазами.

Ведь мальчишка, как он есть. Вот и след от прыща на шее, под бородой просто не видно, а он есть. Если приглядеться.

И на отца он смотрит, как щенок на вожака стаи. И... сможет ли брат так смотреть на нее?

Нет, не сможет. Или сможет он?

Устя отчетливо поняла, что ни с отцом, ни с братом у нее договориться не получится. Отец никогда не примет ее всерьез.

Брат сначала будет следовать за отцом, а потом... ночная кукушка всегда дневную перекукует. Не нами то заведено, не нами кончится. Значит не надо на них рассчитывать.

Обойдемся без союзников. Надо просто будет сделать так, чтобы они не мешали. А то и лучше.