Возвращение

Джулия после операции две недели пролежала пластом, но потом начала потихоньку поправляться. Должно быть, бог услышал наши молитвы. Она исхудала, побледнела, однако держалась великолепно. Чувство юмора ее не покинуло, делами журнала она интересовалась по-прежнему, сделала несколько очень ценных предложений для следующего номера и устроила у себя что-то вроде клуба с баром для сотрудников редакции. Весь день у ее постели толкались люди, и бывали моменты, когда в палате собирались пять-шесть человек одновременно. Невероятно, но факт: среди них неизменно была Элоиза Фрэнк. Она приходила ежедневно и вела себя совсем не так, как «больничные вампиры», обожающие вдыхать запах эфира и любоваться страданиями умирающих. Нет, Элоиза и в палате оставалась самой собой: сухой, точной и энергичной. Она организовала сдачу крови не только в «Жизни женщины», но и в других журналах, где у нее были знакомые редакторы. Это сильно уменьшало стоимость переливаний, которые регулярно делали Джулии. Элоиза могла быть порядочной занудой, но я уважала ее. Все-таки у нее было сердце. Она удивляла меня, как и многие другие. Оказалось, что нельзя судить по одежке. Люди редко позволяют заглянуть им в душу, и частенько тот, на ком ты давно поставил крест, приходит и обрушивает на тебя лавину любви. Нет ничего приятнее такого разочарования. Элоиза стала человечнее, да и все остальные тоже. Пытаясь поддержать Джулию, мы встали в магический круг и отдавали ей не только кровь, но и некую волшебную силу, которая пробуждает в человеке желание жить.

Как-то я попросила Криса навестить со мной Джулию, но он отказался.

– С какой стати, Джилл? Это ваше дело, а меня она даже не знает. Да и не люблю я ни больниц, ни кладбищ. Я считаю это ханжеством, как и церковь, в которую не верю ни на грош.

– Крис, а в гуманность ты тоже не веришь?

Вот и еще одна причина для разрыва…

Однако причины причинами, а наши отношения оставались прежними. Будь Крис каким-нибудь неотесанным деревенским парнем с Дикого Запада, все стало бы намного проще. Но он оставался хорошим и плохим, любимым и ненавистным, прекрасным и уродливым одновременно. В нем все перепуталось, но, даже если бы он был законченным негодяем, это не помешало бы мне любить его…

Месяц подходил к концу, а я так ничего и не решила. И Крис тоже. Но ведь он приезжал с Запада совсем не за этим. Дай-то бог хотя бы мне одной что-нибудь надумать.

И тут в нас проснулась нежность. Мы не знали, когда теперь суждено увидеться, и я пыталась сделать все, чтобы оставить о себе долгую память. Это время стало сумерками – нет, чудесной летней ночью, когда неизвестно откуда появляются мириады светлячков. Я любила Криса так же, как в Калифорнии, сразу забыв о существовании Мэрлин. Ну и пусть возвращается к ней, что же я могу поделать…

Гордон, казалось, чувствовал, что происходит, и последние пять-шесть дней, остававшихся до отъезда Криса, не назначал свиданий. Он избегал меня, и я была ему благодарна. Мне хотелось побыть наедине с Крисом. После того как выпал первый снег, я взяла на работе отгул, и мы вместе с Самантой отправились за город, играли в снежки, гуляли, целовались, смеялись и пели рождественские гимны.

Рождество в этом году приходилось на среду, и я надеялась, что Крис встретит его со мной, но он решил уехать. Работа его закончилась, и никаких причин оставаться у него не было. Разве что ради меня. Но это никогда не имело для Криса значения. Уж если он решил уехать, то сделает это непременно.

Я ожидала, что он уедет в пятницу, и крепилась изо всех сил. Нужно было купить рождественские подарки, но, чтобы не тратить напрасно драгоценное время, я решила заняться покупками после его отъезда.

Проснувшись в пятницу, я увидела, что он уже одет. На лице Криса было написано, что он хочет что-то сказать, и я приготовилась услышать весть об отъезде.

– Я решил, когда мне уезжать.

– Хорошо. Бей скорее, не трави душу.

– Ради Христа, Джилл, не смотри на меня так. Я начинаю чувствовать себя последним ублюдком. Как будто стоит мне уехать, и всему настанет конец.

– Извини. Это просто… Ты же знаешь, каково мне сейчас.

– Что я могу сделать? Я собирался сказать тебе, торопыжка, что хочу уехать после Рождества. В четверг, двадцать шестого. Ты довольна? Надеюсь, я не расстроил твои планы?

– Какие планы? Кристофер Мэтьюз, я тебя обожаю! Ура! Аллилуйя! Тогда пошли за подарками.

О господи… Таскаться по нью-йоркским магазинам? И зачем я только остался! Ты соображаешь, что там сейчас творится? Тебе тоже незачем толкаться в толпе.

– Не ворчи, это не займет много времени. Все равно надо будет показать Сэм Санта-Клауса.

– Зачем? Неужели нужно забивать детям голову этим дерьмом?

– Пойдем, Крис, будь умницей. Пожалуйста.

– О'кей, о'кей, но после этого настанет твой черед выполнять мои желания.

– Договорились, Крис… А как же Мэрлин?

– Что Мэрлин?

– Ну, я подумала про Рождество и все остальное…

– Слушай, забыла, что она мне не жена? Это мое дело, и я не собираюсь говорить о нем с тобой. Хватит. Разговор окончен.

– Ладно. Свари мне кофе, пожалуйста. Я соберусь через полчаса.

Я купила Крису в подарок часы фирмы «Патек-Филипп». С моей стороны это было чистейшим безумием, но я знала, как он любит дорогие вещи. Плоские, как на картине Сальвадора Дали, они имели прекрасный простой циферблат и черный замшевый ремешок. Матери я купила халат, отцу влагомер. У него их было уже двенадцать штук, но больше ничего мне в голову не приходило. Для Хилари и Пег – всякие мелочи. Для Джулии – самую сексуальную ночную рубашку из всех, какие мне попались, и три скабрезных романа. А Гордону решила подарить старинное издание «Дон Кихота» – толстый том в кожаном переплете. Для Саманты несколько дней назад я заказала довольно эффектный кукольный дом, который принесет ей Санта-Клаус. Я знала, что Крис этого не одобрит, но ведь для ребенка нет ничего слаще…

У меня не хватило воображения придумать для Джона Темплтона что-нибудь более оригинальное, чем несколько бутылок шотландского виски, но зато Джин Эдварде и девочкам из журнала пару недель назад я купила в лавке старьевщика несколько смешных шляп и заранее предвкушала, какой хохот поднимется в редакции.

Двадцать третьего мы с Гордоном навестили Джулию. Выглядела она неважно: горящие щеки и блестящие глаза безошибочно свидетельствовали о высокой температуре. Мы принесли ей бутылку шампанского и подарки, но сцена была такой грустной, что пришлось пару раз отвернуться, чтобы не выдать себя.

Потом я отдала Гордону его подарок, а он вручил мне свой: красивую кожаную шкатулку ручной работы.

– Это волшебный ларец для твоих сокровищ, Джиллиан… и для старых любовных писем.

Внутри лежала открытка со стихотворением, подписанная «С любовью. Г.». Я была тронута. Это был странный подарок – обычный и в то же время ужас :о необычный. Как и сам Гордон. Мне давно хотелось завести такую шкатулку, куда можно класть эвкалиптовые орешки, сухие цветы, пуговицы от рубашек и массу подобных мелочей – самые простые вещи, которые ничего не значат для других, но очень много значат для тебя, ибо с каждой из них всегда что-то связано. Гордон собирался встречать Рождество у сестры в Мэриленде, и это здорово облегчало мне жизнь.

В сочельник мы с Крисом остались дома, жарили в камине кукурузные зерна, каждые десять минут гнали Саманту обратно в постель, целовались и украшали елку – он верх, а я низ. Забраться на лестницу мне было уже не под силу.

– Ну что, маленькая толстушка, хочешь подарок? – наконец спросил он с блеском в глазах.

– Еще бы! А ты?

– Конечно.

Я вынесла коробку от Картье и вдруг заволновалась. А вдруг ему не понравится? По сравнению с маленькой коробочкой в обыкновенной оберточной бумаге, которую он положил мне в руку, моя коробка выглядела чересчур шикарной.