Возвращённые метафизики: жизнеописания, эссе, стихотворения в прозе

Враз протрезвевший Севастьян зашёлся в кашле. «Нечистый!» - окончательно уверился он, скользнув взглядом по толстой шее, где вместо креста болталась ладанка с толчёной бузиной и сушёной лягушачьей лапкой. Варфоломей уже жалел, что сболтнул лишнего, но остановиться не мог.

–  Небесам на нас плевать!
– И, пряча ухмылку, добавил: - Что они и делают, когда идёт дождь.

Варфоломей ковырял ложкой кашу, липкая жижа текла по усам. Его толкование поразило трактирщика: он схватил веник и начал бить мух, засидевших слюдяные окна. Возникшая на пороге женщина с криком бросилась к Варфоломею и, схватив за волосы, стала искать рога.

Во дворе свинья рыла жёлуди. Неуклюже переваливаясь, Варфоломей вышел за околицу. Ему вслед мелко крестились, со спины принимая за мешок сена.

По дороге Варфоломею встретились калики перехожие, с осоловевшими от солнца глазами, похожие на болотных кикимор. «Бог давно от нас отвернулся, - вёл он с ними бесконечные споры.
– Но не за грехи, а потому что утомился. Он теперь спит, а мы досаждаем Ему никчёмными молитвами».

Его не слушали - юродство на Руси не внове.

На развилке не было дорожного камня. «И кому мы только нужны?
– чесал за ухом Варфоломей.
– Нет, судьбу покупают, как кота в мешке». Он погрозил небу огромной пятернёй и поплёлся в ближайшую деревню. Чтобы набить желудок, приходилось отчаянно христарадничать. Крестьяне добры, плеснув щей, остатки выливают в помои.

Но дойти до Москвы Варфоломею не удалось. По доносу Севастьяна его скрутили люди с мётлами и собачьими головами на сёдлах. Кремль он увидел уже в цепях и попал туда только на одну казнь - свою.

За месяц пребывания в каменном мешке он похудел так, что цирюльнику, стригшему космы, уже не нужно было обходить его пятью шагами. Палачи и дьяки знали свою работу - на дыбе быстро установили, что чернеца Варфоломея Башку изгнали из Лавры за вольнодумство и оскорбление власти. «Говорил, разбойник, что царю-де нет до тебя дела?» - спрашивал заплечных дел мастер, полосуя спину вымоченной в соли плетью. Про Бога он напомнить не решился. «Оный Башка, -развернув грамоту, громко читал с Лобного места плешивый глашатай, - водил дружбу с ведьмами, хулил святую церковь в словах, которые и повторить невозможно!» Оказалось также, что еретик вступил в сговор с иноземцами, брал у них золото, обещая извести государя, и подбивал смердов на бунт. За бесстыдные речи, которыми соблазнял малых сих, хотели привязать ему мельничий жернов и утопить в проруби. Но решили, что не заслуживает такой милости.

«Глядите, православные!
– орал Варфоломей, когда его жгли в деревянной клети на льду Москвы реки.
– Дьявол правит Божьими детьми, а Богородица и не заступится!» Он метался по клети, звеня веригами, жмурясь от жара.

Ему не вняли - святотатство на Руси не в диковинку.

Искры уже летели из-под ног, когда сквозь опалённые ресницы Варфоломей разглядел Севастьяна. Он стоял в толпе и тихо улыбался. Варфоломей успел разгадать его улыбку: сон сбылся, а значит, есть высший надзор, есть высшее свидетельство истины!

Танака

Танака из клана Ши был самураем. Как и отец, он служил сёгуну Южных территорий и, чтобы быть храбрее, ел печень врага.

«Метафизика - это этика, - учил Танаку Катабата-сан, мастер фехтования на мечах.
– А этика - кодекс самурайской чести». Восходящее солнце тускло блестело на их скрещенных клинках. Но Танака не мог смириться с тем, что его единственное предназначение - служба, а путь совпадает с бушидо. Он не мог поверить, что земная империя - отражение небесной, а ритуалы, составляющие суть повседневности, - подобие божественных законов.

Недавно Танаку перевели в стражники внутренних покоев. Он увидел восковое лицо императора, маленького, пухлого, с изнеженными руками и выщипанными, как у женщин, бровями, изо дня в день наблюдал железную дисциплину казарм, интриги в дворцовых павильонах, строгие обязанности гейш и не находил им места в своём представлении о небе. Оно казалось Танаке выше, шире, значительнее. Он поделился сомнениями с Катабатой. Суровый мастер посмотрел на него, как ящерица, не мигая. «Твои мысли нарушают миропорядок!

– выстрелил он в упор.
– Страшись быть выше своего предназначения!» И Танака понял, что танец земных теней - это танец масок. Однако смутное беспокойство не вылилось в бунт - он был слишком хорошо воспитан. Идя в бой, он по-прежнему раздвигал покрытые чернью зубы, издавая вопль, от которого стыла кровь, и вместе со своим полком левого крыла по-прежнему готов был пасть за императора, в которого больше не верил.

Раз среди холмов западного побережья Танака встретил отшельника. Старика одолевал костоед. Ворочаясь на охапке сухого тростника, он захлёбывался желчью, а подушкой ему служил обглоданный череп. «Что такое жизнь?» - спросил Танака. Старик задрал лохмотья, обнажив гниющие раны. А в это время по всей долине цвела сакура, и в необъятной синеве, курлыча, звали подруг журавли. И Танака вдруг понял, что он - центр мироздания, что смерть оборвёт привычный ход вещей, исчезнут и небо, и воздух, и обманчивое, как река, время. Он со смехом вспомнил клятву верности - ничтожное пятнышко на пёстрой, как веер, жизни. Танака попробовал разложить прошлое, отсчитывая минувшие события косточками вишен. Собрав их в кулак, он пытался выстроить прошлое, как шеренгу своего полка, но вскоре убедился, что и прошлое - тоже хаос, и выбросил косточки.

–  А что такое смерть?

В ответ монах поднял череп.

–  Думаешь, это черви сточили их?
– указал он на его беззубую челюсть.
– Нет, зубы он растерял ещё при жизни. Смерть - не ворона, клюющая глаза, а ловушка из потерь.

И Танака понял, что пустынник ещё не видит смерти.

–  Сообщи мне её приметы, - сказал он, отсекая ему голову.

Между тем, с западными ветрами на острова проникало учение, делающее ничтожным культ предков. «Ороговевшая кора стискивает зелень молодого побега, - цитировал Танака его проповедников, - но затвердевшее дерево обречено на смерть».

Однажды, напившись рисовой водки, он проболтался о своих настроениях. Ему вменили пристрастие к заморскому варварству. А позже этому нашли серьёзное подтверждение. Нацепив двурогий шлем, Танака нёс караул. Был летний праздник Перемены одежды, флейты играли «Клёкот горных фазанов», а с башни запускали бумажного змея. Свесившиеся из небесного чертога облака взирали на дам, играющих бамбуковыми палочками с карликовыми собачками. Возле трона толпились сановники, поэты славословили императора. Танака стоял не шелохнувшись, точно мертвец. Он и в самом деле умер для этого неудачного представления небесной мистерии.

–  Но если достоинства человека несравненны, - нарушая чайную церемонию, выкрикнул он, - значит, его смерть сокрушит мироздание?

–  Зато твоя смерть ничего не изменит, - возразил ему побледневший император.

Танаке прислали нож, завёрнутый в коврик. За его харакири наблюдал Катабата-сан.

Алик «Сю-Сю»

Своё прозвище Алик получил за заячью губу и щербатые, с присвистом зубы, так что ему впору было озвучивать негодяев в кино. Алик был наркоманом. Днём он бессмысленно топтал московские тротуары в ожидании вечерних галлюцинаций. Дома у него не было, и я то здесь, то там встречал его нескладную, долговязую фигуру. Точно Агасфер, он вышагивал журавлём в тёртых джинсах и неизменном вылинявшем свитере.

Умирал Алик тяжело, а перед кончиной, отягчённой полупьяной, безразличной сиделкой, увидел скрюченную старуху. Чтобы было удобнее, он распахнул глаза, через которые она должна была вынести душу, и произнёс в первый и последний раз без сюсюканья: «Отходился...»

Он так и умер с широко открытыми глазами, в которых сиделка на мгновенье увидела удалявшуюся смерть, похожую на неё, отчего на месяц ослепла и ещё долго не смотрелась в зеркало.

Вот что поведал мне Алик «Сю-сю» незадолго до смерти.