«Возврат
Шрифт:
Вечерело. Студенты расходились в рваных шубах, спеша в кухмистерские. На усталых лицах трепетали суровые тени, когда они глухо перекидывались словами.
В тусклых глазах не отражалось отчаянье.
Хандриков тщетно обращался к своему молчаливому, точно призрачному, товарищу, шагая по комнате.
Тот упорно встряхивал жидкость в пробирке.
Хандрикову казалось, что он один. Страшно было ему, – страшно было ему в одиночестве.
И он оглушал себя собственным голосом, чтоб заглушить в душе своей вопиющие зовы вселенной.
Говорил: «Кто
«Перетаскивают из города в город и, перетащив, вновь затягивают лямку на шее. Нас лечат, когда мы больны, и потом снова портят здоровье.
«Себя, о, себя отдаем мы в труде и неволе. Нас не убьют, не заморозят, не дадут умереть с голоду.
«Где же да, которое мы отдаем?»
Угрюмо сопел призрачно-бледный лаборант, истощенный трудом и усталостью. Заткнув большим пальцем пробирку, потряхивал ею.
Из-за тумана выползала луна над тяжело-черными громадами зданий. Заволакивалась дымом, как венчальной фатою.
Казалось, она хотела сказать: «А вот и вечер, вот я… Вот будет ночь… И вы уснете…»
Площадка, куда выходили двери различных квартир, озарилась слабо брезжущим фонарем.
Одна из дверей распахнулась. Оттуда выбежала сутулая Софья Чижиков на и как сумасшедшая бросилась вниз по ступеням.
Она проголодалась. Она устала. Она стосковалась по муже.И вот неслась сутулая Софья Чижиковна по ступеням, поспешая в холодный дом свой.Хандрикову казалось, что он один. Ему было страшно, – ему было страшно в одиночестве.
Говорил. Оглушал себя собственным голосом. А Вечность взывала и в душе, и в окнах лаборатории.
Говорил: «Работаю на Ивана. Иван на Петра. А Петр на меня. Души свои отдаем друг за друга.
«Остаемся бездушными, получая лишь необходимое право на существование…
«Получая нуль, становимся нулями. Сумма нулей – нуль…
«Это – ужас…»
Все ужасалось и разверзалось, зияя. Над головою повисла пасть – пропасть Вечности. Серые стены лаборатории казались подземными пещерами. Вдали раздавался шум моря. Но это была электрическая печь.
Тут Хандриков успокоился. Ему показалось, что он затерялся в пустынях.
Из-за тумана над громадами домов смеялась лупа, повитая венчальной фатой.
Она хотела сказать: «Вот я, круглая, как нуль… Я тоже нуль. Не унывайте…»
Тут призрачный лаборант поспешил обнаружить свое присутствие. Встряхнул пробиркой. Внезапно поднес ее к носу Хандрикова, ототкнув отверстие.Свирепо отрезал: «Чем пахнет?»
V
Хандриков прыгнул в конку. Стоя на площадке, склонялся. Сквозь бледные стекла созерцал жавшихся друг к другу пассажиров.
Грустно они поникали при свете фонаря.
Все они были, бесспорно, разных образов мысли, но сошлись в одном пункте – у Ильинских ворот.
Теперь они проделывали одно общее дело: мчались по Воздвиженке к Арбату.
Казалось, в замкнутом пространстве был особый мир, случайно возникший у Ильинских ворот, со звездами и туманными пятнами, а приникший к бледному
стеклу Хандриков из другого мира созерцал эту вселенную.Он думал: «Быть может, наш мир это только конка, везомая тощими лошадьми вдоль бесконечных рельсов. И мы, пассажиры, скоро разойдемся по разным вселенным…»
Замерзший кондуктор, греясь от холода, вытопатывал ногами рядом с Хандриковым. Точно он глумился над дикой грезой его.
Зверски сосредоточенно вперил кондуктор в мглистую даль улицы свое лицо, замерзшее от мороза.
Вокруг бежали незнакомцы и знакомцы, покрытые шерстью. Точно это были медведи и фавны. Нет, это были люди.
Мимо промчался кентавр, дико ржа и махая палкой, а рядом с ним мчалась лошадь. Но это был мальчишка коночник.
И вспомнил Хандриков, что все это уже совершалось и что еще до создания мира конки тащились по всем направлениям.
VI
Прибежали усталые Хандриковы. Кушали после трудов; им подали сосиски с кислой капустой.
Они казались трупами, посаженными за стол.
Передавали друг другу свои тусклые, дневные впечатления. Давился Хандриков сосиской, разражаясь деланным смехом.
В стекла просилась ночь. Отражались их тусклые образы – полинявшие, словно занесенные туманом.
Внимательный наблюдатель заметил бы, что отражение Хандрикова не смеялось: ужас и отчаяние кривили это отраженное лицо…
А все отражение тряслось от бесслезных криков и рыданий.
Голубая ночь пронизала воздушно-черное пространство. Голубая ночь ослепила прохожих.
Человек с мертвенно-бледным лицом и кровавыми устами, не ослепленный ночью, выставил из шубы волчью бородку.
Стучал калошами по толстому льду»
На голове его была серая, барашковая шапка, торчащая колпаком. Скоро колпачник позвонился у подъезда.
Немного спустя он сидел в уютном кабинете профессора Трунова, потирая замороженные руки.
Это был доцент химии – Ценх.
Скоро к нему вышел маститый, седой Трупов с огромной лысиной и в золотых очках. Скоро они сидели друг перед другом, и доцент рассказывал то о своем процессе с психиатром Орловым, то о состоянии химии, то о молодых силах, работающих в области химии.
Перечислял по пальцам лаборантов и магистрантов, иных хвалил, многих порицал.
Упомянув о Хандрикове, безнадежно махнул рукою и сказал с раздражением: «Бездарность», Его лицо таило порывы неистовств и казалось маской.
Он закурил папиросу и продолжал свою речь. Выпускал дымовые кольца из кровавых уст своих, сложенных воронкой. Пронзил их общей струей.
Его речи поражали сочетанием глубины и юмора. Но этого не замечал профессор Трупов.Сняв с толстого носа свои очки, он протирал их носовым платком и казался старинным кентавром.Подкрался сон. Нянчил Хандрикова, как ребенка больного и запуганного.
Улыбался химик этим сказкам, возникавшим с ночью, а желтая супруга положила руку на плечо Хандрикова и шепнула: «Отчего ты не нежен со мной?»