Возвышение Меркурия. Книга 14

— Мы всс-с-се умрём?

Голос Мьёльнира был наполнен драматичной печалью, а через секунду тот добавил.

— Найхва так и не исс-с-спекла мне торт…

Сама океанская богиня пока держалась, но её не хватит надолго. Сейчас все мы, как мухи завязшие в янтаре. Отличаемся только тем, что можем выставить кольчуги и прожить чуть подольше насекомых. Только вот с такой интенсивность расхода энергии, это ненадолго. Мы с Найхвой возможно продержимся ещё пару минут. А вот барьеры Оболенского и Гифера падут куда раньше.

Мозг в безумном темпе пытался найти варианты. Но против нас использовали силу, которая расщепляла любые техники, что отметало абсолютно все идеи, что рождались в голове.

Я зацепился за фразу про «любые техники». И сконцентрировавшись, поймал мысль, которая кружила на самом краю сознания.

— Мьёльн, ты сможешь прикрыть моё тело? Секунд на двадцать твоей силы должно хватить.

Тот озадаченно, но вместе с тем утвердительно пискнул. Я же добавил.

— Начинай сразу, как эта дрянь прорвётся. Не дай ей разрушить «искру».

Теперь в эмоциях моего спутника появилось полнейшее непонимание, из-за чего пришлось потратить ещё одно драгоценное мгновение.

— Ты всё понял? Не дай вражеской силе добраться до «искры». Прикрой тело!

Живой камень угукнул. Я же сконцентрировался. Очистил голову от лишних мыслей. И убрал кольчугу.

Боль не походила на ту, что я испытывая, умирая от рук божественных мятежников. Сейчас всё было куда хуже. Но лишь на то короткое мгновение, которое потребовалось мне, чтобы вырвать свой разум из оболочки.

Было ли страшно? Ещё как. Если бы неизвестная сила растворяла и поглощала не только классическую энергию, но и те её тонкие виды из которых состояло божественное сознание, мне моментально бы настал конец.

Но я не ошибся в своём предположении — вражеская мощь не действовала на моё сознание. Что было отчасти логично — абсолютно разные классы энергии.

Пара секунд ушла у меня на то, чтобы освоиться. Используя тела аватаров, боги обычно отрывали небольшой кусок своего разума, отправляя его к нужному смертному. Крайне редко кто-то рисковал настолько, чтобы бросить свою оболочку вместе с «искрой», оставив её под чьим-то присмотром.

В моём случае, дополнительным ограничением служила смертная оболочка. Для того, чтобы вырваться наружу в виде чистого сознания, пришлось подпустить силу врага и фактически позволить ей убить меня. Вернее, начать этот процесс. А самому ускользнуть в самой его первой стадии.

Но сейчас я был здесь. На свободе. И мчался к врагам, чьи эмоции в таком виде чувствовал особенно остро.

Торжество. Сладость грядущей победы. Уверенность. Искренняя радость. Они считали, что с нами уже покончено.

Первым я набросился на Гагарина. Окружённого множеством слоёв, полностью бесполезной сейчас, защиты.

Уничтожать смертных таким образом, мне ещё не приходилось. Но всё вышло неожиданно легко — стоило надавать на сознание патриция, как то начала само разваливаться на части. Думаю, он даже не понял, что именно произошло.

Выскользнув из его тела, я метнулся к Дивееву. Через мгновение вынырнул, оставив за собой мёртвого князя. Устремился к следующему.

Только прикончив его, осознал, что действую с безумной скоростью — тело Гагарина лишь сейчас достигло земли, а Дивеев как раз начинал падать.

Я успел прикончить ещё двоих, прежде чем до остальных дошло, что ситуация пошла совсем не так, на как они рассчитывали. Скорее всего они даже попытались что-то предпринять. В любом случае, я этого не почувствовал — сколько бы мощи не вливали эти порождения Эребуса в свои техники, для них я сейчас был недоступен.

Потому я молнией носился в воздухе, убивая их одного за другим. Сила саркофага текла через энергетические каркасы врагов — чем меньше их становилось, тем слабее оказывалось давление на остальных. Увеличивая отрезок времени, который они могли продержаться.

Убив последнего, я сфокусировал внимание на соратниках. Найхва уже разворачивалась, смотря на моё тело. Оболенский натужно кашлял. Гифер с посеревшим лицом опустился на одно колено, упираясь рукой в брусчатку. Они были живы. И двигались. Что значило — давление исчезло, а я полностью справился со своей задачей.

Обратный рывок получился едва ли не более стремительным, чем самый первый. Человеческое тело, пусть и столь сильно изменённое, всё равно оставалось плотью смертного. Неизвестно, сколько времени оно в состоянии ожидать возвращения моего сознания — страх остаться в бестелесном облике подхлестнул, заставив действовать с максимальной скоростью.

Я буквально влетел в оболочки, заняв прежнее место. Но вместо того, чтобы вновь ощутить конечности, рухнул в темноту, уходя в беспамятство.

Очнувшись, почувствовал силу, которая нежно и мягко вливалась в тело. Качала его на волнах, стабилизируя энергетический каркас и восстанавливая повреждения. Подняв веки, увидел Найхву, которая держала мою голову на коленях и прикусив губу, использовала свою силу.

Когда до меня дошло, что губа прикушена не из-за волнения, а потому что океанская богиня достигла почти полного истощения, я немедленно дёрнулся в сторону, давая понять, что уже очнулся.

— Всё хорошо. Я в норме.

Неожиданно, но слова давались с трудом — для того, чтобы выговорить их, требовалось приложить определённые усилия. Тем не менее, я продолжил.

— Спасибо. Восстанови свою структуру. Я же вижу, она повреждена.

Вместо ответа она устало моргнула, а я попробовал подняться. Для этого пришлось упереться кулаком в раздробленную брусчатку, но с задачей я справился.

Судя по тому, что по площади сновали морские охотники и кавалергарды, в отключке я провёл вовсе не пять секунд. Как минимум, несколько минут.

Взгляд сместился к саркофагу, около которого стояли Прохор и Оболенский. Князь тоже был слаб, но зато мог направлять действия юного бога. У того наконец получилось и мощная металлическая крышка, которую защищали плетения, съехала в сторону.

Шагнувший вперёд адъютант скривился так, как будто увидел одно из ранних порождений Бездны и отпрыгнул назад. Вот вставший около стенки конструкции Ратибор, напротив, замер на месте. А когда он повернул голову в мою сторону, я увидел в его глазах выражение, которого, по-моему не замечал никогда — чистую, незамутнённую и безумно сильную ненависть к увиденному.