Вперед в прошлое 7

— Чума письмо написал, прикиньте!

Гопники подбежали к нашей с Ильей второй парте, Барик протянул листок:

— На вот, зачти.

Я подождал. Пока рассядутся наши, проводил взглядом Баранову, расправил листок и прищурился, силясь разобрать каракули Чумы. Наверное, он впервые писал такой длинный текст.

— Москва — жопа, — зачитал я его письмо. — В классе одни чушпаны. Смотрят, как на говно.

Навострившая уши Заячковская захохотала.

— Тетка злющая пасет. Заставляет учиться. Хотел сбежать — поймали на вокзале, заперли в дурку. Курить не дают, колют фигню, сплю весь день. Ненавижу. Грозится сдать в интернат. Скорее бы. Сбегу оттуда. Жизнь, как на зоне.

— Как же он писал? — почесал в затылке Димон Чабанов. — Ну, кто ему письмо отправлял?

Мне все было понятно: тетка взялась делать из Чумы человека, вот только слишком рьяно взялась, а может, поздно уже, Чумаков окончательно потерян для общества, и его участь — замерзнуть под забором с целлофановым пакетом на голове.

— Во попал чувак! — с сочувствием произнес Барик.

— Капец ваще, — поддержал его Плям. — Надо кореша спасать.

— От чего спасать? — спросил я.

— От злой тетки, — ответил Барик.

— А зачем она его мучает, как думаешь? — прищурился я. — Потому что она злая ведьма, и ей нравится издеваться? Вот твой батя, Серега, за что тебя лупит? Потому что ему нравится?

Барик скривился.

— Косячу.

— Вот и Чума косячит. Он — один сплошной косяк. Тетка у него богатая. Нафиг ей лишние заботы, а?

Гопники переглянулись.

— Не знаете. Если Чума сбежит, что будет? Пойдет на вокзал, начнет нюхать клей и торчать, помрет года через два, если раньше не прибьют. Вот и подумайте, что хуже: жить по правилам или сдохнуть.

— Ну ты зануда, — пробормотал Плям.

— Что — думать больно? — сыронизировал Илья. — Но это поначалу, как в спорте. Потом привыкнешь, если не бросишь, конечно.

— Да пошли вы! — махнул рукой Барик, но уходить не спешил.

Я чуть шевельнул процессы в его сером веществе:

— Вот если бы тебе дали видик и выделили свою комнату, шмоток накупили — только не беспредельничай, ты смог бы? Или, вон, как Каюку — пообещали мопед, если без троек закончит. Стал бы ты напрягаться.

Мыслительный процесс пошел так интенсивно, что Барик аж скривился.

— Видик… мопед… Да. Наверно.

— Я бы смог, — сказал Плям. — Но никто ж не даст.

— А ему предложили, тетка та богатая. Он взял, но продолжил свое. Вот она его и наказала. Ей его жалко, она хочет, чтобы он жил. Но палку перегибает, да.

Крыть гопникам было нечем, и они молча ушли к себе.

— Учиться надо, — проговорил им вослед я — больше чтобы прокачать дар внушения, если это возможно, конечно.

Плям и Барик, наверное, думали, на что он готов пойти ради мопеда. Объяснять им, что нужно учиться, бессмысленно — я для них не настолько авторитет, а общество показывает обратное: учиться необязательно, если учишься — ты чушпан, у тебя можно что угодно отжать.

А вот отжимать — круто, если можешь это — ты сильный и молодец. Вот только о том, что такие молодцы заканчивают с пулей в башке, почему-то не думается.

— Может, к дрэку сходить, посмотреть, там он или Джусь, — предложила Гаечка. — Чисто одним глазом взглянуть…

Вошла Никитич с плакатом, и Гаечка замолчала.

Прозвенел звонок. Инна так и не пришла на урок. Только бы глупостей не наделала!

Класс встал, приветствуя учительницу, и тут дверь распахнулась, и влетела секретарша с круглыми глазами.

— Мартынов — срочно к директору! — выпалила она.

— Что опять?! — не сдержался я, всплеснул руками.

«Вот и схожу, и посмотрю, — подумалось мне. — Вот только на что придется смотреть?»

— Что случилось? — спросил я у секретарши.

— Тебе лучше знать, — ответила она и убежала.

— Иди уже, — проворчала Никитич.

— Ну ты и рецидивист! — проговорила довольная Баранова, словно этот вызов к директору — ее рук дело.

Все-таки Джусь победила, и меня ждет четвертование? Или вернули дрэка, и он хочет в знак благодарности предложить мне полцарства и принцессу в жены? Скоро узнаем.

Неторопливо спускаясь по ступеням, я уже по привычке готовился к беде, а самое худшее, что могло произойти — меня встретит Джусь и попросит сменить школу.

Трус, какой живет в душе каждого человека, возликовал, что я больше не увижусь с Инной. Тьфу ты напасть, заткнись, Табаки!

Вот он, кабинет директора, сразу за стендом. Из-за двери доносятся возмущенные женские голоса, вроде бы кто-то плачет.

Ноги вросли в землю, но я пересилил себя и постучал. Не дождавшись ответа, распахнул дверь — в нос ударил запах корвалола — и увидел женщину, распластавшуюся на секретарском столе и трясущуюся от рыданий. Секретарша замерла над ней с чашкой в руках и растерянно озиралась по сторонам.

Из второго кабинета доносилось бормотание дрэка. Он на своем месте — это хорошая новость, но она перекрывается плохой, к которой я точно имею отношение, иначе бы меня не вызвали.

— Здравствуйте, — растерянно пробормотал я. — Вызывали?

Рыдающая женщина не отреагировала, так и лежала, уткнувшись в сложенные на столе руки.

— Заходи! — скомандовал директор.

Напротив него, вполоборта к двери, сидела старушка, которая вчера обрезала розы — бабушка Инны. Ее подбородок трясся, как при болезни Паркинсона, пальцы сжимались и разжимались.

— Что… с Инной? — спросил я, косясь на дрэка, сложившего руки на груди.

— Надеюсь, это ты нам расскажешь. — Он шагнул от окна к столу, подвинул ко мне листок, лежащий текстом вниз. — Читай.

Обмирая, я взял листок, перевернул его и вдруг понял, что вижу черноту — глаза сами закрылись. Пришлось разлепить веки. Знакомым почерком было аккуратно выведено: «Мама, папа, бабушка, я люблю вас, простите меня! Поцелуйте Вадика. Так больно, что нет сил терпеть. В моей смерти прошу винить Павла Мартынова».