Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка

Я присел на ступеньки и, приложив ладонь ко лбу, медленно раскачивался взад-вперед, усиленно пытаясь понять, что же это вдруг такое на меня нашло. Откуда это неожиданно возникшее чувство радости и ощущение невероятной легкости на сердце?

Перестав раскачиваться, я почему-то подумал о том, что человек, по сути, очень странно организованное существо. Как он так может всего за какой-нибудь один световой день столько раз кидаться или, лучше сказать, шарахаться из стороны в сторону? Казалось бы, едва только чудом выбежал из огня, так, не задумываясь, сразу же и в омут с головой, а оттуда – если, конечно, повезет – куда-нибудь еще, но лишь бы обязательно не быть прикованным к в общем-то совсем не надоевшей обстановке. И как ты эту несуразность объяснишь? А вот чуть что, так тут уж «как тревога – так до Бога»: да помогите, люди добрые; да виноват, исправлюсь; да простите меня, бестолкового, больше никогда такого я не повторю, или пусть меня тогда за это покарают небеса… Нет, воистину странное существо. Вроде бы и числимся за гомосапиенсами и, похоже, действительно из всех биологических видов, обитаемых на этой планете, являемся наиболее разумными, но вот только фактов, свидетельствующих о нашей же собственной примитивности, хоть отбавляй. Впрочем, все это конечно же в подавляющей степени относится к загадочной русской душе с главенствующим в ней пресловутым «авось» и, скажем, к западному европейцу, наверное, не имеет никакого отношения. Но я – простите непутевого – все же опять в очередной раз зачем-то об этом подумал, как будто и без того эта тема не разжевана донельзя, не перетерта до состояния муки и будто мало на сей счет тому примеров. Возьмите хотя бы меня: ну чего ты, придурок, выскочил сюда в одной рубахе? Чего тебе неймется? Сидел бы себе дома да на ухо нашептывал по телефону своей единственной любимой дочери, которую ты не воспитывал и видел-то всего два раза в год, и то по обещанию, чтобы она, безмозглая, быстрей рожала тебе внуков… Ан нет, торчишь тут непонятно где и действительно радостным болваном туда-сюда качаешься, да еще и разговариваешь с Богом, не думая о том, что Он, хоть и милосерден, наверняка не любит пустобрехов. Он, может, человека-то и создал потому, что захотел в нас видеть этих самых гомосапиенсов. Чтобы каждый наш шаг нес в себе какой-то определенный смысл и чтобы вот не просто так, а чтобы обязательно не без какой-то пользы для окружающих тебя и для тебя же самого. А эволюция тогда зачем? Неужели только для того, чтобы быть отождествимой с деградацией? Зачем, скажите, с так называемой пользой для человечества необходимо строить какой-нибудь химический комбинат, который впоследствии это же человечество и похоронит? А разве нельзя его было построить именно таким образом, чтобы потом это человечество не хоронить? Неужели нельзя? Нет, увы, видимо, нельзя, потому что, бесспорно, при наличии серого вещества понятие пользы у гомосапиенса, скорее всего, неправильное. Скажем так, мутированно-трансформированное. А присовокупите к этому еще и нездоровое любопытство, свойственное каждому из нас. Тоже ведь в немалой степени все та же палка о двух концах: вот встать бы тебе, дураку, вернуться к вдове, нежно ее обнять и убедить затем, что жизнь и без того прекрасна, что не надо ворошить прошлое, не надо пытаться догнать недогоняемое, желая вернуть то, что ушло безвозвратно, что не стоит вот так беспардонно вторгаться в запретные сферы, что было бы гораздо разумнее жить нормальной жизнью, тем более что ты, вдова, в отличие от подавляющего большинства тебе подобных гомосапиенсов, можешь безболезненно себе это позволить… Однако, судя по всему, все же мы не так устроены. Не так. Вот ты скажи мне, Грибничок, ну какого такого рожна ты здесь околачиваешься?.. Ах да, я вспомнил. Опять все те же грабли: чувство долга в виде трехсот двадцати тысяч свободно конвертируемой валюты. Да, это, безусловно, аргумент.

«Так, куда же мне направиться? – с охватившим меня любопытством и по-прежнему непокидаемым ощущением душевного восторга задал я себе на тот момент, казалось, нешуточный вопрос. – Надо же, наконец, осмотреться. С дорогой вроде все понятно, а вот с деревней вообще не ясно ничего. Так что же мы предпримем, Грибничок? Куда пойдем сперва: направо или все-таки налево?» – с веселостью, присущей абсолютному идиоту, мучился я дилеммой касательно своего дальнейшего передвижения, при этом все же ни на секунду не забывая вдыхать ароматы разноцветья необозримого поля, да и просто наслаждаясь летом и тем, что я к этому лету причастен, что являюсь неотъемлемой частицей этой чарующей своим благоуханием нетерпимой к холоду поры.

«Благодарю тебя, Господи, что Ты всем нам, живущим на этой земле, дал равные возможности видеть эту неповторимую красоту, слышать эту великую гармонию звуков, вдыхать чистую, яркую гогеновскую, палитру запахов!.. Да-да, именно гогеновскую – снова обратился я к Создателю, но теперь уже, правда, мысленно, а затем вдруг ненароком вспомнил, как, похмеляясь, после второй рюмки несказанно возрадовался от осознания, что мой капризный нос, наконец-то, снова задышал. – Да, Господи, теперь я понял окончательно: счастье – оно в мелочах!»

Не знаю почему, но я сначала предпочел весело и беззаботно шарахнуться вправо и, обойдя якиторию, вышел на длинную деревенскую улицу, уходившую вверх по косогору и кончавшуюся там, где начинался лес. Примерно метрах в трехстах, а то и больше.

«Ну хорошо. Здесь, вижу, улица, а что у нас тогда с другой стороны?» Я еще толком не успел об этом подумать, а ноги уже несли меня вдоль фасада русско-японской избы в обратном направлении. Обогнув угол якитории теперь уже с противоположной стороны, очутился на такой же деревенской улице, в общем-то, ничем не отличавшейся от первой. Эти две улицы казались не просто похожими друг на друга, они, скорее, были практически идентичны, как составляющие какого-нибудь спланированного архитектурного ансамбля. Однако при этом я не стал бы утверждать, что отдельно взятый двор в точности копировал соседний. Нет. Даже напротив, каждый имел свою, какую-то характерную, подчеркнутую индивидуальность.

Обе линии домов, также уходивших вверх по косогору и упиравшихся в густой непроходимый лес, разделяла дорога. Только теперь уже обычная грунтовая деревенская дорога без единого намека на то, что здесь когда-либо лежал асфальт. Цивилизацией не пахло и в помине. Создавалось впечатление, что время здесь остановилось примерно где-то на второй половине девятнадцатого века и дальше двигаться не стало, решив, что хватит, иначе могут наступить для гомосапиенсов неотвратимые последствия, причиной которых явится прогресс, порабощающий сознание этих самых хоть и мыслящих, но во многом все же неразумных организмов.

Ступая босыми ногами по прогретой солнцем земле, я удалился вглубь улицы метров на сто пятьдесят – двести. Великолепные, сложенные из отборных бревен двухэтажные срубы с резными наличниками поражали своей прочностью и, главное, основательностью. И то судить об этом я мог исключительно по вторым этажам этих домов, так как первые были скрыты за высокими заборами.

Древние викинги называли земли славян Гардарикой – страной оград – и, видимо, в этом плане были абсолютно правы. Больше всего меня поразили заборы. Это были даже не заборы, а натуральный частокол из толстенных, вертикально торчащих и плотно подогнанных бревен с идеально оструганными концами. Поверьте, очень впечатляющее зрелище. Принцип жителей Туманного Альбиона «мой дом – моя крепость» в этой живописной деревушке нашел свое реальное воплощение: эти, с позволения сказать, заборы могли бы спокойно выдержать осаду не только викингов, каким-то образом сюда приплывших на двух или даже четырех ладьях, но и нешуточный набег ордынцев. В конце концов, практика показала, что в этой аномальной зоне возможно и не такое.

Мне вдруг ужасно захотелось попасть вовнутрь одного из дворов. Надо отметить, что ворота с непременно располагавшейся рядом отдельной калиткой ничем не отличались по прочности, массивности и солидности от частоколов. Досочки на воротах были под стать бревнышкам, из которых состояли эти так называемые заборы.

Я подошел к одной из калиток. На ней висело огромное железное кольцо, им я и воспользовался, то бишь громко постучал. В ответ ни звука. Гробовая тишина, и по-прежнему никого вокруг. Мне тогда, помню, подумалось, что пока гулял по улице, не встретил ровным счетом ни одной живой божьей твари: кошка мне дорогу не перебегала, и ни куры, ни гуси, ни индюки на глаза не попадались. Ну и, наконец, самое-то основное – как можно без собак, без этих наипреданнейших человеку существ? Ну, не могут же такую деревню населять только одни стрекочущие кузнечики?

Я конечно же попробовал было навалиться плечом на калитку, а затем – вот дурак – на ворота, но, как и предполагалось, мои попытки оказались тщетными. Ту же самую процедуру я проделал и с парой других соседних дворов в надежде, что какой-нибудь из сезамов нет-нет, да и откроется, пока наконец окончательно не убедился, что не стоит так уж откровенно искушать судьбу, если она к тому же не особо расположена впускать тебя в чужую частную жизнь, да еще оберегаемую таким солидным частоколом. Не лезь, дурашка. Видно, все это не только не ко времени, но и не к месту.

Что ж, хорошо. Допустим, я и это уяснил, но вот меж тем жизнерадостное настроение и веселость духа по-прежнему на тот момент присутствовали во мне, и я не придумал ничего лучше, как встать посередине дороги и громко во все горло задорно крикнуть:

– Люди! Люди добрые! Есть кто-нибудь? Отзовитесь, Христа ради!

В ответ все та же гробовая тишина: ни человеческого голоса, ни злобного лая ну хоть какой-нибудь захудалой, завалящейся дворняги, ни кудахтанья кур, ни гоготанья гусей, которые, как известно, в свое время спасли Великий Рим от варваров, и уж будь они здесь, то непременно бы загоготали, да так, что, вполне возможно, заложило бы уши. Только ничего подобного. Лишь стрекотанье кузнечиков слышалось, пожалуй, еще отчетливее. И все же, ну, казалось бы, кругом такая благодать, но я почувствовал, как потихоньку начинало нарастать во мне тревожное ощущение, что ты находишься будто на кладбище, которое уже давно никто из ныне здравствующих не посещал.

В тот момент я почему-то вдруг поймал себя на мысли, что большинство из нас так часто, к месту и не к месту и без всякой на то надобности, произносят имя Создателя и Сына Его, принявшего муки за наши же людские прегрешения, что с каждым произнесенным именем Господним энергия, заложенная в этих именах и обращениях к ним, ослабевает, становится менее значительной и в конце концов умирает в тебе же самом, а ты это почувствовать не можешь, потому что у тебя у самого внутри все всуе. И если гений и злодейство, бывает, спокойно уживаются друг с другом, то суета, живущая внутри тебя, и вера, если она истинная, а значит, исключительно от сердца, – никогда.

– О, нет! Только не это! Боже, – тут же не преминул я произнести имя Того, Кому, по сути, обязан способностью мыслить и чувствовать, – ну какой же я идиот! И в своей холщевой рубахе ниже колен я, как заправский афро-американский спринтер, рванул по направлению к якитории. И если бы кто-то мог понаблюдать за мной, бегущим, со спины, то наверняка воочию бы убедился, как обычные – ничем не отличающиеся от других человеческих – пятки могут запросто сверкать на ярком солнце. В моем конкретном случае это, господа, совсем не идиома.