Враг Шарпа

Шарп раздраженно добавил:

– Они придут снова, капитан! Поторопитесь!

– Конечно, сэр!

Они придут. Но сейчас дым медленно рассеивался, уносимый свежим ветерком. Взглянув поверх своих убитых и раненых, Шарп увидел плоды победы. От неглубокой траншеи тянулись полосы выжженной травы – и кровь. Это совсем не было похоже на пейзаж после битвы: казалось, что огромная рука сжимала строй противника до смерти, кроша плоть и разбрызгивая кровь по пожухлой зимней траве под низкими облаками. Потом Шарп увидел отдельные тела, израненные, сожженные; раненые, тут и там поднимающих головы среди общей бойни, напоминали призраков, ожившие тени среди кровавой пелены.

Почти все ракетчики обожгли руки и лица, у многих были прожжены мундиры, но они улыбались, стоя в траншее: улыбались, потому что выжили. Они отряхнули шинели и брюки от пепла и только потом решились взглянуть в сторону противника.

Туда же смотрел и Шарп. Он видел, где ракеты пробивали строй: огонь еще пылал там, где догорали шесты-балансиры. Один поджег мундир раненого француза, и тот не смог сбить пламя: его подсумок взорвался, оставив на траве закопченный след. Казалось, мертвые двигались в сторону селения и уже успели пройти по меньшей мере полдороги. Шарп никогда не видел такого поля боя – но звучало оно привычно, как любое поле после любого боя: его переполняли звуки, издаваемые умирающими.

– Капитан Джилайленд!

– Сэр?

– Я выражаю вам благодарность за ваши усилия. Передайте это своим людям.

– Конечно, сэр, – Джилайленд, как и Шарп, понизил голос. Стрелок продолжил осматривать поле боя. На полпути к селению он увидел двух всадников, занятых тем же, что и он. За их спинами, у крайних домов, уцелевшая французская пехота медленно восстанавливала строй. Шарп покачал головой: пятнадцать больших пушек, заряженных картечью, пожалуй, нанесли бы больше урона, но было что-то в этих выжженных полосах, сожженных трупах, разбросанных по земле телах убитых и раненых, чего он еще никогда не видел.

– Кажется мне, что однажды все поля после битвы будут выглядеть так же.

– Сэр?

– Пустяки, капитан Джилайленд, не обращайте внимания, – он потряс головой, прогоняя наваждение, повернулся и увидел горниста, все еще с винтовкой на худом плече. Шарп потянул винтовку за ремень; слезы застили ему глаза, потому что голова мальчишки была пробита мушкетной пулей. Он умер быстро, но так и не стал стрелком.

Первые снежинки полетели, когда Шарп уже шел прочь. Снег, мягкий и ласковый, сначала нерешительно, потом уже уверенно падал на лоб горниста, таял, окрашиваясь красным, и исчезал.

Глава 24

Второе за день перемирие было объявлено до четырех часов. На этот раз генерал сам поскакал на переговоры вместе с Дюбретоном: он хотел лично взглянуть на этого Шарпа и согласился на перемирие лишь после того, как убедился, что сегодня ему через перевал не пройти. Ему нужно было время, чтобы справиться с последствиями задержки, вызванной этим высоким мрачным стрелком, чью щеку пересекал темный шрам; нужно было время, чтобы собрать раненых и вынести их из царства горелой плоти и сожженной травы.

Столько раненых, столько убитых! Шарп, взобравшись на верхнюю площадку надвратной башни, пытался их сосчитать, но тела лежали слишком тесно, и он просто записал, что уничтожено свыше батальона противника. Раненых было гораздо больше, они переполнили французские операционные, а легкие санитарные повозки и носилки с каждой минутой прибавляли еще и еще, пока тела совсем не занесло снегом.

На северо-востоке от селения уланы нашли запутавшуюся в колючих кустах ракету: та почему-то не взорвалась. Они привезли ракету в Адрадос, но по дороге один из них заметил всадников на гребне холма и далекую вспышку мушкетного выстрела, так что вместе с образцом страшного оружия майор Дюко получил и новости о новом противнике: партизанах.

Дюко, низко нагнувшись над лежащей на полу трактира ракетой, долго изучал ее конструкцию, потом отделил запальную трубку от боеголовки и увидел, что фитиль попросту выпал из отверстия. Майор выпрямился, перестав напрягать глаза, и начал прикидывать, какая часть шеста-балансира успела сгореть: что если добавить пороху в цилиндр, думал он, воткнуть новый шест и устроить этой штуке испытания? Поразмыслив, он тщательно измерил ракету, неразборчивым почерком вывел на листе бумаги какие-то цифры и прислушался к воплям раненых наверху, где хирурги сдирали обугленную ткань с обгоревшей кожи.

В замковом дворе фузилеры вскипятили воды и теперь вливали ее в дула своих мушкетов, смывая остатки пороха. Они уже пополнили подсумки и, глядя на то, как на брусчатку ложится снег, надеялись, что французы на сегодня уже наелись свинца.

В замковом подземелье Обадия Хэйксвилл, растирая запястья там, где была веревка, криво улыбался другим пленным и обещал устроить побег. Отойдя подальше от факелов, освещавших только ступени и охранников, он протискивался все дальше и дальше вдоль стены, через грязь и стылые лужи, пока не забрался в самый темный угол. Там обнаженная фигура, мертвенно бледная на фоне темных камней, поднялась и принялась, дергая головой, раскачивать один из камней стены. Хэйксвилл двигался медленно и тихо, не желая привлекать внимания: он помнил об одной вещи, о которой все остальные, казалось, забыли.

На холме у дозорной башни Фредриксон написал несколько строк на листе из блокнота и передал его французскому офицеру.

– Это адрес моего отца, хотя один Господь знает, буду ли я жить поблизости от него.

У Пьера имелся запас официальных визитных карточек, на обороте одной он записал свой адрес.

– Может, встретимся после войны?

– Думаете, она когда-нибудь закончится?

Пьер пожал плечами:

– Разве все мы не устали от нее?

Фредриксон явно не разделял эту точку зрения, но ему показалось невежливым возражать.

– Значит, после войны, – он последний раз взглянул на немецкого улана, чью пику украшала грязная белая тряпка. Улан был крайне недоволен, ему не нравился этот самодельный флаг, и Фредриксон перешел на немецкий. – Если у тебя не будет в руках этой тряпки, тебя подстрелят свои же, – он обернулся к Пьеру и снова заговорил по-французски. – Вы же обязуетесь соблюдать все обычные формальности: подождете, пока вас обменяют, и до того не поднимете против нас оружия?

– Да, конечно, я обязуюсь соблюдать все формальности, – улыбнулся Пьер. – И никому не говорить, что я здесь видел?

– Разумеется.

– Но за него я не поручусь, – кивнул Пьер на улана.

– Он не видел ракет в башне, так что сказать ему нечего, – Фредриксон ухмыльнулся, чтобы скрыть ложь: ему было доподлинно известно, что сержант Роснер в деталях обрисовал юному улану, как именно несуществующие ракеты делают позицию на холме неприступной. – Жаль, что вам надо ехать, Пьер.

– С вашей стороны очень благородно отпустить меня. Удачи! Встретимся после войны.

Фредриксон долго смотрел им вслед, потом бросил одному из сержантов.