Враг

– Братцы мои! Я снова за хлебом. Дело-то какое! Оказывается, в нашем округе правый уклон практику проделал. Указали уменьшенные контрольные цифры. Вдвое, втрое! Выясняется и большая площадь засева и больший урожай! Я проверял планы в уезде, так в вашей Жуковке скрыто от обложения не больше не меньше как сотенки десятин! Неудобью, пустошью числилась! Показано было, что у вас по двенадцать сажен на едока в поле, а их пятнадцать. Я это дело разберу!

Анютка подошла к нему и попросила взять ее в помощницы.

– Идет. Записывать будешь. Писать умеешь?

– Умею.

– А стрелять умеешь?

– Плохо...

– Пойдем, научу... А то как бы нам где-нибудь по темечку обухом не стукнули.

Анюткино воинственное сердце ликовало. Они пошли к оврагу. Сорокопудов взял газету, сложил вчетверо и красным карандашом нарисовал сердце.

– Ну, давай палить!
– Он вынул маузер.
– Учись.

Звонкая пуля жадно влепилась в сердце.

Анютка уцепила револьвер. Длинный нос его никак не хотел глядеть прямо, клонился в землю.

– Не годишься ты для маузера, - сокрушенно заключил рыжий, - отстрелишь себе большой палец ноги.

Рука Анютки не подошла и к нагану. Тогда Сорокопудов полез за голенище, вынул браунинг второй номер. Анютка выстрелила. Пуля зарылась в траву. Рыжий совсем опечалился и полез в боковой карман кожаной куртки. Маленький браунинг совсем был незаметен в его широкой руке.

– Ну, уж если этот не по тебе, тогда ты в помощники не годишься.

Анютка целилась со всем вниманием. Выстрел попал в цель - левый край сердца дрогнул от пули. Сорокопудов пришел в восторг, и Анютка для его радости повторила несколько раз свою удачу. Все сердце было расстреляно.

– А в человека все равно не попадешь.

– Почему?
– задорно тряхнула головой Анютка.

– Женская рука дрогнет.

– Становись - увидишь!

– Спасибо! Я ее научил - и она ж меня безработным хочет сделать? Ловка девка. Ну, однако, пойдем щупать куркулей.

– Кого?

– На Украине кулаков так зовут. Кур-куль. Кур-куль, зарыл куль. И не один куль!
– С веселой присказкой отправился Сорокопудов щупать кулаков.

– Зайдем к этому старичку: четверо ребят, безлошадный - это что-нибудь да стоит.

И они зашли к Чугунку.

– Здорово, старичок! Как поживаем?

– Небо коптим. Тебе не мешаем, - засуровился Чугунок, увидя Анютку.

– Бедно живешь, бедно.

– Как уж бог дает!

– Бог-то у тебя недалеко, через три двора.

– Это как же?

– Не знаешь? А Никишка Салин. Вот твой и бог. Сколько он от твоей земли-то тебе нынче хлеба дал?

– А какое твое дело?

– Законное. А ну-ка, садись, товарищ Валаева, записывай каждый его ответ, чтоб он сказки не рассказывал. Ты, я вижу, дед, сказочник?

– А чего ты ко мне пристал?

– Ты-то мне не нужен, мне до твоего бога добраться. Исполу убирает?

– Ну, исполу.

– Точно. Пиши: Никифор Салин убирает мне землю исполу.

– Зачем же писать? Брось, не пиши!
– Чугунок подскочил к Анютке.

– Папаша, не настраивайся. Мы учитываем боговы излишки, а ты здесь при чем?

– А кто мне на весну пахать будет? Вот здесь при чем!

– Спашем.

– А ты ручаешься?

– Головой, со всеми рыжими волосами.

– Ух ты, едовитый!
– отошел Чугунок.

– Урожай был, примерно, сам-шест, сам-сем, пудов семьдесят с десятины, а засеву у меня было три десятины...

– Откуда три?

– Пиши, пиши, товарищ Валаева.

– Откуда три, я тебя спрашиваю!

– Папаша, ты, я вижу, вор, жулик. Да-да. Украл у своего государства полдесятины, так и ладно?

– Это ты откуда?

– Ваш прежний председатель сознался.

– Я тут, ей-богу, не виноват, я, как все... Товарищ Сорокопудов, не пиши, не надо про это. Не пиши вором!

– Милый человек, это я к разговору. Этого не напишем. Так, значит, бог-то твой забрал у тебя сто пудиков хлебца... Это хорошо. Пиши, товарищ Валаева, пиши.

Чугунок стоял в смущеньи.

– Сто пудов! Это можно купить корову, кобылу, сапоги, - дразнил Сорокопудов.

Чугунка начинала забирать давнишняя обида на эти сто пудов. Обида, которую скрывал он от самого себя, и только сейчас понял, что она есть. И гложет сердце больно и бередит.

– Эх ты, а еще седой. У твоих детей кусок хлеба изо рта вырывают, а ты спасибо говоришь!

– Да ну тебя, леший, не растравляй!
– заорал Чугунок.

– А ты не настраивайся. Эти сто пудов мы тебе вернем.

– Как?
– привскочил Чугунок.

– Очень просто. Вот мы запишем твои показания. Затем Никишку возьмем за сальник. Сдать сто пудов по твердой цене государству. Сдаст. В государстве от этого полное выполнение генерального плана. И даже с излишком, тогда выполняется и план кредита бедняку. А постановлено отпустить сто миллионов. Уж из ста-то миллионов для тебя на лошадь и корову добьемся! Понял - какое коловращенье?

– Тьфу, опутал рыжий! А я думал, и правда.

Анютка и Сорокопудов ушли. Чугунок остался с растравленным сердцем. Он не мог усидеть дома. Побежал по селу.

– Вот угробители ходят! Родная Анютка - и та шлюхой стала! Пишет, пишет, мужики, все записывает. Я слово, - она его в карандаш! Что мне теперь будет? Кого-кого, а меня в первую очередь!

Говорил Чугунок, а сердце ныло.

"Зачем ты это? Против кого народ распаляешь? Не надо, остановись".

Сорокопудов, любезно раскланиваясь, уж входил в избу Никифора Салина.

Никишка отвечал на поклоны сплошной ласковостью. Лучились, маслились его глаза. Волосатые руки его, огромная спина - и те как-то хотели выразить удовольствие и ласковость.

– Оха-ха, хороша погодка стоит. Бабье лето.

– Насчет погоды, действительно, - отвечает Никишка.

– И ясно, и не жарко, и разный гнус-овод не донимает...

– Как в первейшем Крыму, - рад Никишка угодить и погодой.

– По такой погоде только и делать, что хлеб отвозить...

Никишка молчит. Анютка деловито и строго раскладывает бумаги. Огромный красный с синим карандаш, для которого в боковом кармане Сорокопудова специальное углубление, как страшное оружие в ее руках.