Враги лютые

Лореляйн-Ильзе спокойно принимал на себя тяжесть тела матроса, когда тот хотел «тыкать» ему в жопу своим матросским буем, и к собственным потребностям его буя мальчик тоже относился с внимательным пониманием. Для Ильзе и тогда, и потом, половой орган мужчины, с которым он «спал», существовал отдельно от самого мужчины, мальчик мог поссориться с членовладельцем, но продолжать дружить с его членом, разговаривать с вытащенным из штанов членом отдельно и даже жаловаться ему на его хозяина. Мальчик считал, что именно самому матросскому бую хочется спускать ему в жопу, потому что он тоже ведь взрослый, а взрослым всегда надо делать для своего удовольствия что-то не то что любят мальчики. Он вполне мог лёжа под матросом уговаривать свою жопу потерпеть, пока герр дер Буй немножко спустит, — но сам он по настоящему любил именно проглатывать спущенное ему в рот матросское молоко, — и он экономил удовольствие чтобы не поднадоело.

Вот мало ли чего хочется взрослым! — у мальчиков собственные представления о любви, любовниках, о торчащих шпалах и что со всем этим хозяйством нужно делать! Интересно, откуда это могло взяться в самом обычном по воспитанию двенадцатилетнем мальчишке-подростке, даже порнооткрытки всего два раза видевшем, у других школьников, ну и один раз читавшем порнорассказ, — они читали его в школьном туалете на пару с онанирующим мальчиком из соседнего класса, который всё время порывался залезть другой рукой в штаны к Ильзе, а тот не давал ему это делать, потому что его тот рассказ не возбуждал. Он слышал такие рассказы от записных портовых жопоёбов и от водившихся с ними подсвайных пацанов, сбежавших из Бремерхафенского приюта святой Магдалины, но на самом деле всё открывалось в нём само собой, как будто они с матросом читали страницу за страницей заранее написанную книгу; порнооткрытки, и услышанные им в детстве рассказы здесь явно не имели ни влияния, ни значения. Это всё было заложено в нём самом, в этой ангелоподобной белокурой бестии, вместе с его невинными глазами, — синими словно северные германские моря в полдень, не ведающими греха и позора. Матросу с секретного дредноута досталось только прочитать эту написанную кем-то книгу первой мальчишеской страсти. А он предал это счастье, и разумеется он поплатился за подлое предательство.

В общем вы сами видите, что Ильзе, став Лореляйн, был счастлив; — он привык к своей новой роли мальчишки-любовника, привык к своему новому имени, а оно настолько безумно ему нравилось, что он повторял его разглядывая себя в зеркало: — как будто кого-то другого, незнакомого, но нравящегося… Он был благодарен матросу и за имя, и за его матросскую любовь, в виде всегда стоявшего в присутствии мальчишки матросского буя, который торчал отверстием вверх для него, стоило только спустить с себя трусы. Мальчик подружился с членом своего матроса; и вообще он любил этого грека за всё: — За ВСЁ, За ВСЁ, За ВС! — ……………….!!!.

Мальчик влюблялся в матроса откровенно, безудержно, и неосторожно, как влюбляются все подростки во вселенной, совсем никогда не думая, — а что из всего этого может получиться? А получилось следующее.

Какое-то время матроса не было дома, и Ильзе соскучился. Ну может быть он и не так соскучился, но прошло уже больше недели, а его бог всё никак не мог найти время чтобы сойти на берег со своего бронированного Олимпа, чьи громадные пушки так и висели над городом день и ночь. У них с матросом это называлось: — ружья сдавал — хотя никакие ружья матрос никому не сдавал, но называлось это так. Вообще-то ничего такого в этом не было, служба-есть-служба, мальчик в это верил, потому что так говорил его бог, разве можно не верить богу, если он так говорит, а бог ему именно так и говорил, каждый раз, когда застревал вместе со своим гостем томившимся в его матросских штанах на борту Лютцева. В общем можно было и потерпеть, сегодня вечером матрос должен был по его расчётам как раз и прийти, но Ильзе очень захотелось его увидеть, ну хотя бы представить что видит, а на самом деле даже надстройки Лютцева с пирса были еле видны, закрытые от любопытных глаз высоченными надстройками крейсера Эмден. Так полагалось им швартоваться, корабль-то был секретный…

После школы Ильзе пошёл домой через судоремонтный завод, там был риск наткнуться на патруль, но оттуда было немного виднее корабль. Мальчик просто шёл, размахивая ранцем, и вообще ни о чём не думал, то что он видит пушки и чёрные борта корабля наполняло его душу светлой весенней радостью. И вдруг он увидел своего бога. Мальчик почувствовал себя так, как если бы ему в глаза попала самая сверкучая, самая гремучая молния, какая бы только нашлась в брюхе германской грозовой тучи. Потому что его любовник шёл перешагивая через шпалы, по пирсу судоремонтного завода, и рядом с ним, уцепившись обеими руками за его матросский ремень, шёл тот самый мальчишка, у которого он так неосмотрительно спрашивал медицинского совета…

Ильзе спрятался за гору пустых железных бочек из-под корабельного мазута, и не мог ни вдохнуть ни выдохнуть, — приступ ревности затемнил ему и весеннее солнце и блеск моря, только своего матроса, и предательского мальчишку уцепившегося за матросский ремень, он ещё продолжал видеть, но зато их он видел даже если закрывал глаза… Он видел, как ладонь матроса скользнула подмышку к пацану, он видел как его любовник повернул мальчика к себе, как наклонялся к его губам, как целовал его в губы!!! — это был конец света назначенный на сегодня. Руки Ильзе повисли бессильными верёвками, ранец вывалился из бесполезных пальцев и свалился под ноги в лужу мазута, и там остался навсегда, он и теперь валяется там, влипший в окаменевший от времени мазут, разбитый башмаками грузчиков и портовых бичей, изорванный морским ветром, размоченный бесконечными германскими дождями, вы его найдёте, нужно только знать точно где искать…

Мальчика била незнакомая страшная дрожь, так непохожая на ту сладкую дрожь желания, которая била его тело в постели с этим предателем: — о, Иуда, Иуд… Ильзе задыхался и терял сознание за горой ржавых бочек, и его лицо уже начинало синеть от непреодолимого приступа удушья, в глазах темнело, и мир пропадал, исчезая из напрасного своего существования, растворяясь в тумане лжи предательской, и в обмана едкой кислоте…

Матрос и белобрысый пацан решили перестать целоваться на пирсе, и стали подниматься по железному трапу на крейсер Эмден, чтобы пройти через его палубу на дредноут, и здесь из-за ящика выскочила здоровенная свинья, и помчалась с визгом, и за ней вывалила из-за этого ящика толпа жестоких преследователей в матросских бушлатах. Свинья подлетела на всех парах к трапу и не раздумывая помчалась вверх, — записываться в рейхсмарине Великой Германии, потому что конечно это была не простая, а военно-морская свинья, у неё на голове была надета матросская бескозырка с синим помпончиком, а на её жирном боку были нарисованы чёрными чернилами свастика и якорь, наверное матросы в кабаке захотели сделать этой военно-морской свинье настоящую морскую наколку. Всё это было тем смешнее, что в Бремерхафене считалось, что на Эмдене служат поросятники, — это из-за свинарника, который располагался у них на юте. Свинья мчалась по трапу как пущенный снаряд, матроса снесло свинячьей силой в одну сторону, рябого пацана, — в другую, и оба они не удержавшись на трапе полетели прямо в море, болтая ногами в воздухе!

Это дурацкое происшествие спасло тогда Ильзе от жуткой медленной гибели за грудой пустых бочек из-под корабельного мазута. Мальчик вдруг со всей ясностью понял, что он вовсе и не был никогда один-единственный у этого опытного греческого постельного танцора в матросской форме. И он осознал, что к себе в каюту грек его никогда не пытался пригласить, потому что он конечно же таскал туда разных портовых жоподавалок, вроде этого рябого пацанёнка. И отвращение ко всему тому что он увидел и что осознал спасло его, Ильзе мог умереть от любви и ревности, но от настоящей ненависти этот мальчик не умер бы никогда и ни за что, — у него была не та закваска, наоборот, его ненависти как раз хватило бы чтобы потопить дредноут, вместе с доброй половиной всей эскадры. Остальная половина эскадры осталась бы наверное на плаву, потому что ни в чём не была виновата, но ходила бы с опущенными пушками и мочилась бы не расстёгивая штанов. В сердце тринадцатилетнего мальчика взорвался второй Кракатау, но никто об этом не догадывался, потому что никто не смотрел ему в глаза, а там текла и пузырилась расплавленная лава…

Но приближалась война, в воздухе плыли бомбовозы в сторону проклятой Англии, боже её покарай, из Испании раздавался грохот сапог троцкистских интербригад и стотысячных итальянских дивизий Дуче, фюрер призвал Германию к молоту, а за зловещей красной границей, страшный дяденька Сталин курил трубку, а сам только и думал, как бы ему напасть на тысячелетний рейх откуда-нибудь через Румынию, потому что дяденька Сталин был румын, и у него в кармане лежал серп от фюрерского молота, — они должны были соединиться: — мальчик был патриот Великой Германии, и вы понимаете что он не стал топить корабль, составляющий основу военной мощи государства в воздухе, на земле, и на море. В голове у Ильзе была обычная для мальчишек его возраста каша, составленная из того, что он слышал краем уха, и видел краем глаза, а вообще-то он сам лично воевать ни с кем не собирался, не считая этого греческого предателя. С ним он поступит беспощадно. Мальчик так решил, тогда стоя обеими ногами в луже мазута, и забыв про свой школьный ранец он потом ушёл домой, и сделал точно так как решил, ни на фунт больше, ни на полфунта меньше…

Вечером матрос появился в квартире, он принёс какой-то подарок для Ильзе, он принёс с собой бочонок доброго пива и связку баварских колбасок, и ещё он притащил пару кочанов белоснежной как сахар капусты, для приготовления вкусного гарнира к баварским колбаскам, — одним словом он сделал всё, что обычно делают взрослые когда хотят скрыть лицо своего истинного предательства! Он конечно же обратил внимание на хмурое лицо мальчишки, но не придал этому настоящего значения.

Семья вкусно поела, выпила пива и ушла спать, а подлый грек покрутился, пождал, и видя что мальчик не намеревается заходить в его комнату, стал приглашать, как будто всё начинал сначала, — зайти перекинуться в картишки, допить пива из пузатого бочонка, — «до завтра оно станет невкусное…» — но для Ильзе его пиво и сегодня было не вкуснее говна. Он молча повернулся и ушёл в свою комнату. Матрос не мог понять в чём дело, но он был уверен в своей безнаказанности.

Несколько дней мальчик выжидал, ему не хотелось чтобы его бывший любовник знал настоящую причину расправы с ним, а он мог бы об этом догадаться, если бы наказание последовало сразу за преступлением. Но нет и нет, удар возмездия должен был обрушиться на голову предателя так же внезапно и подло, каким внезапным и подлым было и его предательство… Просто одной гибели эскадры здесь было недостаточно, Иуде полагалось самому повеситься на осине. И нужно ещё чтобы под эту осину кто-то насрал большую и вонючую кучу, что бы он потом думал-думал, и так никогда и не мог бы понять: — за что его ненавидят и звёзды и вода… Ильзе уже тогда знал, что просто смерть от рук влюблённого в тебя мальчика, это ещё не наказание, а совсем наоборот: — высшая награда любви, ведь если тебя убивают за то, что любят, то это значит что ты стоишь такой страшной награды, а награждать предателя он не хотел. Добрый самаритянин из этого мальчика вышел бы с мясницким топором за пазухой…