Враги лютые

И подросток выдержал свою игру целый месяц! Матрос что-то чувствовал, причины он не знал, хронологии событий не помнил, и решил, что мальчишка просто меняется и больше не хочет его матросских ласк, — ну может быть влюбился в девочку, с подростками возраста Ильзе это ведь бывает. Никакой опасности для себя он не ощущал, иначе давно бы сбежал из этого дома, который был ему опаснее дома Ашеров. А он продолжал там жить, пил пиво и играл с родителями развращённого им мальчика в штосс. Но песок сыпался и сыпался в небесных песочных часах, и вот наконец мальчик решил, что пришло время, и его расправа оказалась короткой и страшной. Днём, когда дома никого не было, он зашёл в комнату матери, залез под матрас, и вытащил большой кошелёк, в котором мать хранила практически все деньги, которые были в доме. Девятый вал инфляции уже спадал, и деньги снова начинали чего-то стоить. Ильзе вынул все деньги из кошелька, часть он взял себе и потом потратил их на сладости, а остальные он спрятал в комнате грека, причём он знал где спрятать, и как, чтобы их нашли и поверили, что грек их действительно прятал…

Вечером мальчик видел, как мать долго о чём-то шепталась с отцом. Потом они, не обращая внимания на крутившегося под ногами сына, встали, вошли в комнату матроса и вскоре вернулись, а следом за ними вышел и сам матрос, в его руках был кое-как закрытый большущий кожаный чемодан, один глаз уже вообще не открывался, а по подбородку стекала струйка крови изо рта. Ни на кого не глядя он вышел на улицу, что-то вывалилось из его плохо закрытого чемодана, отец поднял и выбросил следом за ним на улицу, и больше его мальчик никогда в жизни не видел.

Впрочем, может видел один раз, когда Лютцев отошёл от пирса в свой последний поход к шхерам Норвегии. Ильзе вместе со всеми пошёл на пирс, провожать корабль, и вот тогда ему показалось что кто-то смотрит на него с высокого борта дредноута, он поднял лицо и встретил испуг в чьих-то чёрных глазах. Он точно не знал, чьи это глаза смотрят ему в лицо из-под белой бескозырки с помпончиком, — там было пять тысяч лиц с высоты стального борта прощавшихся с берегом, но он на всякий случай ответил ударом мощной торпеды в эту испуганную пару зрачков, — может быть это был предатель, которому не было и не могло быть ни прощения, ни объяснения, тогда мальчик его просто потопил. Неизвестную бескозырку с помпончиком этим ударом смело с лееров, большой военный корабль заревел как раненный в жопу динозавр, и его чёрные башни растворились в морском тумане…

Мальчик вернулся домой, вывел подаренный матросом велосипед, уехал на другой конец города, там он оставил велосипед возле какой-то булочной, а сам вернулся домой на трамвае. Спустя три дня мальчик случайно снова оказался возле той булочной. Велосипед по-прежнему стоял возле стены, ни один мальчик в городе не захотел до него дотронуться. Ильзе пнул ногой в спицы переднего колеса, и больше в ту часть города не ездил никогда.

Война постепенно вступала в свои военные права, на улицах всё больше было солдат и офицеров, которые очень серьёзно отдавали друг другу честь, и ходили отрядами, печатая шаг на асфальте Бремерхафена, и других городов Германии, Франции, Бельгии… Ильзе в школу почти не ходил, зато познакомился и сдружился с одним мальчиком из порта, и они вместе зарабатывали марки у матросов своим телом, они оба были красивые подростки и много усилий им для этого не требовалось… Ильзе сам себя звал только Лореляйн, он не связывал это имя с тем греком, которого он так запросто отправил в арктические льды воевать с английскими конвоями. С тем рябым пацаном, который стал причиной этого их шекспировского развода он иногда виделся в порту, но он не чувствовал к нему интереса, рябой пацан как-то быстро вытянулся и стал хмурым и некрасивым долговязым бошем, его любовниками были пароходные кочегары с самоходных барж ходивших по Везеру в Бремен и Ганновер, и в круг интересов Ильзе-Лореляйн вовсе не попадали. Трудные времена легче не становились, и мальчики оставались предоставленными сами себе, государству, родителям, и самому фюреру, было не до них в этой военной стране. Но как-то все жили, и Лореляйн со своим новым другом не замечали никаких трудностей, мальчишки воспринимали всё как есть. Лореляйн постепенно втягивался в жизнь портового мальчика-проститутки, но тем не менее он сохранял независимость, даже продолжал ходить в школу, в последний класс, и собирался выдержать выпускные экзамены. Его друг давно нигде не учился, он работал в магазине разносчиком, — в общем деньги у мальчишек были, матросские марки им совсем не мешали, но мальчики не голодали, можно было и выбирать…. И на фронт Лореляйн попал тоже можно считать прямо из портового кабака; война уже шла вовсю, так или иначе, все были в неё втянуты. Только учёба в рабочей школе спасала юношу от восточного фронта, но любовь и в этом решила по-своему.

Получилось так, что Лореляйн укусил за жопу пьяного офицера. Это случилось в кабаке на улице Фрая, юноши туда зашли выпить пива с баварскими колбасками. Баварские колбаски Лореляйн всё равно любил, несмотря ни что, он не настолько всё время помнил про своего грека, чтобы даже баварские колбаски ему стали противными, хотя надо сказать что помнил… В общем мальчики зашли в кабак и сели за столик, а там буянил жирный окорок в офицерском кителе, скатерть его столика была заблёвана, и официант боялся подойти к этому хозяину жизни. Увидев мальчишек жирняк сначала начал как человек, — послал им на столик дюжину пива, которую мальчишки приняли на свою голову. А потом он сам к ним перебрался, и сразу полез к Лореляйн. Он был настолько пьян, что вообще не соображал, где он, с кем он, потому что он расстегнул штаны, и стал заваливать обоих юношей на стол, одновременно. Он был здоровенный мужик, но мальчиков было двое, они вывернулись, стали с ним драться, и как-то само собой получилось, что жопа германского офицера оказалась прямо перед острыми зубами Лореляйн, юноша не стал раздумывать на тему дранг нах Остен, а просто тяпнул насильника за его кусок свинячьего сала. О, — офицер завыл! Укус оказался болезненным и действенным, жирняк выпустил подмятых было под себя пленников страсти и отвалился взывая к германским богам, а мальчишки ринулись из кабака.

Лореляйн, у которого из-за этого дурацкого происшествия настроение не испортилось, побродил по пирсу, познакомился с зенитчиком минного тральщика и проверил его зенитку, удовлетворённый её исправным состоянием он вернулся домой. Ночью к нему ворвался запыхавшийся от бега второй участник битвы на улице боцмана Фрая, и вытаскивая Лореляйн из постели рассказал, что Жирняк ушёл, но скоро вернулся, трезвый, бешеный и злой, и с целым взводом солдат! Они стали бить хозяина прикладами, хозяин сказал им адрес Лореляйн, и сейчас они прут прямо сюда! Лореляйн мгновенно вскочил с постели, и они с тем мальчиком быстрее ветра помчались в другую часть города, где жил один офицер, пристрастный к мальчишескому телу, — командир роты горных стрелков барон фон Криг, это был близкий знакомый второго мальчика. Фон Криг их впустил без расспросов, потом он выслушал их историю и смеялся; и от его смеха, смеха уверенного в себе сильного мужчины Лореляйн стало легко и свободно.

БАРОН ФОН КРИГ

Офицер угостил ночных гостей мозельским вином и картофельными котлетками, потом затащил обоих в ванную и устроил там что-то вроде стриптиза, — он сидел в богатом халате на краю ванной и смотрел как юноши моют друг друга, и даже просил их подрочить друг другу. Сам он к ним не притронулся, но завёлся здорово. Потому что потом, под предлогами, он отправил второго мальчика в другое место, кому-то он звонил, перезванивал, и наконец сплавил, а сам сразу стал укладывать сопротивлявшегося этому оставшегося юношу в свою постель. Потом сопротивляться уже оказалось невозможным, потому что случился шквал, ураган, самум, который обрушился на мальчика и разворотил ему всё что можно было разворотить у подростка, но и такие места нашлись… Лореляйн к утру уже сам себя не помнил, настолько он оказывается был женщиной для этого германского викинга, что стал считать для себя обязанным пришивать пуговицы к его мундиру, стирать носовые платки, готовить завтрак и на правах законной жены пилить за разные чисто мужские пороки, вроде чрезмерного курения, и т. д., настолько мальчик был к утру выебанным как женщина. Но сам фон Криг воспринимал мальчика в постели только как мальчика. Неважно что он его при этом ебал. И уже на следующую ночь он сказал, целуя его голые ноги, которые мальчик удобненько пристроил на плечах у ненасытного любовника, не для чего, а просто так, ну чтобы у того не было с этим проблем: — «О, у тебя крепкие, хорошие ноги. Из тебя получится горный стрелок».

И тогда мальчик решил свою судьбу раз и навсегда, даже не переставая при этом судьбоносном решении согласно покачиваться в такт толчкам ебущего его в жопу мужчины: — «Да. — Если-я-буду-только-твой-… -а!.. — а….» — и фонтан, доставший ему до самого подбородка, скрепил их брачный контракт, как священник в церкви… Мужчина вжался в него сильнее, кончил в мальчика и встал, мотая торчащим органом, потом налил в хрустальный бокал привезённого ему из древних замков Арля французского шампанского, потом он лёг на мальчика, и стал поить его из своих сложенных лодочкой ладоней, в которые вино наливал сам мальчик, и потом мальчик тоже наливал себе в ладони вино из хрустального сосуда любви и верности, и поил им своего мужчину. Потом встал, и выбросил драгоценный сосуд на улицу, под гусеницы артиллерийским тягачам, которые тянули длинноствольные пушки в сторону Кале, и они услышали звон разбитого хрусталя, и скрежет его осколков под их тяжёлыми гусеницами.

Взрослый мужчина встал, оставив голого выебанного мальчика на своей постели, выбросил хрустальный бокал из которого они пили с мальчиком вино любви под гусеницы артиллерийских тягачей и слушал музыку раздавленного военными чудовищами тонкого красивого стекла, и потом сказал словно сам себе, но прерывающимся, чужим, голосом: — Теперь — НАВСЕГДА.
– а мальчик молчал, потому что взрослый сказал это не ему, а себе, и он всё сказал…. А мужчина снова смотрел на мальчишку и его лицо исказилось, и он опять набросился на мальчика, как будто сто лет не ебался, как будто не было никакого вчера и никакого сегодня, мальчишка задохнулся и отдался этому шквалу, который унёс его в океан страсти, желания, наслаждения. Это было за пределами человеческого понимания, и рассказать об этом звучащими словами невозможно. Но: — «Если-я-буду-только-твой!» — сказал юноша арийскому офицеру, и на самом деле теперь он был только его. Он не чувствовал себя свободным, и не искал этой свободы, ему самому хотелось принадлежать мужчине и он по-настоящему не представлял себе жизни без этого мужчины. Кроме того он как-то так очень быстро привык к постели своего мужа, для него это стало неожиданной потребностью, и если получался перерыв в несколько дней то мальчик начинал беситься. При всей остальной любви, фон Кригу чтобы отделаться от мальчишки достаточно было неделю не прикасаться к его коленям, но это было опасным способом расставания, потому что мальчик способен был убить любого в таком состоянии Но вот приходил его мужчина, заваливал его носом подушки, впихивал мальчику в зад высунутый из штанов свой перископ, и кровать под ними начинала прогибаться от мощных толчков. И только удовлетворив звериную потребность мужчина и мальчик снова становились влюблёнными голубками, и, разливая розовый и голубой свет, снаряжали парусник наслаждения и ласки, и веяли бризами ласковых слов и улыбок, но когда мужчина приходил озверевшим от желания, то ни он, ни его мальчишка удержаться в рамках пристойного приличия не были в состоянии, если бы тогда например мальчику вздумалось прикрыть свою жопу лобовой бронёй танка Т-2, то взрослому не понадобилась бы противотанковая артиллерия, фауспатрон был у него всегда при себе в офицерских штанах и легко пробивал любую защиту из сплетённых мальчишеских пальцы и хриплых слов, искажённых в своём настоящем смысле таким же неудержимым желанием, и гипотетический броневой лист танковой брони, который иногда возникал в воображении насилуемого каждый вечер мальчика, никогда не применялся на практике.

Лореляйн прощал мужчине животную страсть к его телу, он терпел искусанную спину и синяки от его пальцев на своих ягодицах, потому что мужчина, спуская в третий или четвёртый раз, начинал так впиваться пальцами в тело, что мог вырвать кусок, если бы не разрядился ему внутрь. Зато он потом целовал мальчика везде, где можно и где нельзя, гладил всё что можно и что нельзя, смотрел влюблёнными глазами прямо в зрачки много раз выебанному им мальчику и тонул в его зрачках, Лореляйн приходилось приводить его в чувство своими острыми зубами, им обоим нравилось ходить искусанными, — что бы любое движение болью напоминало о вчерашней страсти любимого. Кто мог заподозрить в этом уравновешенном германском офицере такое извержение страсти и желания к мальчику? Лореляйн был бездумно счастлив, он ему верил и доверял, и если бы его любимый, вдруг предложил бы ему вместе с ним уехать в дикую Новую Гвинею, к папуасам и голым крокодилам, которые ползают и кусаются, он бы закинул свою сумку через плечо и спросил бы: — а когда поезд. Поэтому, когда мужчина однажды вошёл и сказал мальчику, что он едет на Восточный фронт, мальчик не спросил, даже когда поезд, он пошёл в спальню и стал собирать чемоданы, он сгрёб свои и его зубные щётки в ванной, собрал полотенца и кремы, и кинул в большой чемодан офицера, он укладывал туда свои и его рубашки и носки вместе, не разбирая где чья… Он ни о чём не спросил, — он просто ехал вместе с ним. Русские на фронте были для него ничем не хуже крокодилов и папуасов. Фон Криг смотрел на хозяйничанье мальчика и улыбался. Потом он как-то обмолвился, что это был Самый Счастливый Миг в его жизни, и после этого остаётся только умереть, потому что лучше ничего не будет и быть не может. И на следующий день они ехали на Восток, не произнеся вопроса и ответа.

Так что Лореляйн ехал на Восточный фронт не в воинском эшелоне, а в пассажирском поезде, вдвоём с командиром роты альпийских стрелков. Поезд шёл через нищие посёлки оккупированной зоны, и неправдоподобно убогие деревни; барон смотрел и мрачнел с каждым километром пути, ему здесь не нравилось, и завоёвывать эту нищую страну у него не было желания. Он смотрел на баб, завёрнутых в немыслимое тряпьё, сидевших вдоль перронов, на каких-то голодных, сопливых, пацанов выпрашивавших у солдат хлеб и папиросы, и говорил что эту страну прежде чем грабить нужно сперва одеть.