Врата ночи

Мещерский напряг память. Вчера сквозь водочный туман он краем уха слышал, как Кравченко излагал все происшедшее на вечере в институте Кате. Потом он и сам пытался рассказать ей, заикаясь и захлебываясь от волнения, клянясь, что все правда и что он видел все собственными глазами, но...

Истинно говорят: в словах правды нет. Одно и то же событие можно передать совершенно по-разному. Все было совсем не так, как рассказывал Кравченко. Все было не так, как рассказывал он, Мещерский. Все было...

— Серега! Да это же Серега Мещерский! Старик, ну ты даешь! Усы отпустил! Слушай, а про тебя ребята болтали, что ты где-то в Оммане, вроде застрял там по контракту. А ты вот он где! И даже тропического загара не приобрел.

Сквозь шумную толпу собравшихся на юбилей своего ректора выпускников «Лумумбы» к Мещерскому проталкивался не кто иной, как Михаил Ворон — «Мишуля, лучезарная личность четвертого курса экономического факультета». Его гениальные курсовые по истории политучений и международному торговому праву перед экзаменами перелизывал весь поток. Ворон получил красный диплом и остался на кафедре. На много лет их пути разошлись. И вот... Что делает время! Мещерский отлично помнил, каким румяным, кудрявым разбитным живчиком всегда выглядел Мишуля. Он был из семьи дипломатов. Родители его годами жили в загранке. Мишуля отличался острым умом и совершенно особым чувством юмора. Мещерский и Кравченко как-то однажды влипли с его легкой руки в одну историю, которая сразу стала университетской байкой.

На четвертом курсе они опаздывали на лекцию, попались в «сачке», служившем курилкой, старосте группы, а им оказался студент из Туниса. Тот вознамерился переписать фамилии прогульщиков, чтобы представить кляузу в деканат. И вот на вопрос: «Ваши фамилии?» — Мишка Ворон, не моргнув глазом, ткнул в сторону Кравченко и изрек: «Это вот Павел Пестель», сам назвался Муравьевым-Апостолом, Мещерского окрестил Бестужевым-Рюминым, остальных прогульщиков — Рылеевым, Каховским и Трубецким.

Студент из Туниса, поцеживая языком, старательно переписал «эти трудные русские фамилии». «Декабристов» потом вызывали в деканат, песочили на курсовом собрании «за возмутительную шутку, позволенную себе в отношении гражданина дружественного государства». Но вообще-то больше зубоскалили. Особенно над «Павлом Пестелем» и «Бестужевым-Рюминым». Это все же была «Лумумба»— вольная интернациональная страна. И студенчество жило там по собственным неписаным законам.

А теперь... Годы даже на неунывающего Мишку Ворона наложили свой отпечаток. Перед Мещерским стоял совсем другой человек: модные очки, модная щетинистая бородка, отличный дорогой костюм, ранняя умная лысина, просвечивающая на темени через поредевшие русые волосы. Где же они, прежние Мишкины кудри, которые он в подражание обожаемому Дитеру Болену стриг прикольной гривкой, так нравившейся смуглолицей Мерседес, студентке с Кубы, с которой у него был знойный роман на выпускном курсе?

Подошел Кравченко. Они с Вороном крепко обнялись: «Ну, ты по-прежнему, медведь, все хорошеешь, вширь раздаешься». Все это происходило в конференц-зале института, подходили ребята, знакомые — возгласы удивления, радости, вопросы, вопросы. Потом началась торжественная часть. Бывший ректор «Лумумбы», ныне возглавлявший институт, в стенах которого они все собрались, сидел в президиуме. Было много выступавших, все поздравляли юбиляра, желали счастья, долгих лет жизни. От преподнесенных роскошных букетов конференц-зал напоминал оранжерею. Они все были взбудоражены и обрадованы встречей, а впереди еще был мальчишник в ресторане на Воробьевых горах...

— Сережа, вот я тебе говорил, познакомься, пожалуйста. Мои друзья. Я сказал, у тебя своя турфирма и на Востоке ты человек бывалый. Так вот они очень хотели бы с тобой переговорить об одном предложении...

Ворон снова вынырнул из толпы. Торжественная часть только-только закончилась. Гости не спеша двинулись к выходу на мраморную лестницу, застеленную красной дорожкой. Ворон подвел к Мещерскому двух мужчин. Один был среднего роста, чрезвычайно полный, молодой шатен лет тридцати пяти. Мещерскому он показался весьма симпатичным: полнота совершенно его не портила, лишь создавала впечатление чего-то массивного, солидного, мощного. Лицо в отличие от фигуры было худым, энергичным и мужественным — густые каштановые волосы подстрижены на пробор, карие живые глаза, решительный подбородок украшен ямочкой. Он крепко, дружески пожал руку Мещерскому и назвался Алексеем Скуратовым. Его спутник был лет на восемь моложе — высокий широкоплечий стройный парень. По виду кавказец. Несмотря на летний день, он был в пиджаке и черной шерстяной водолазке. Он представился только по фамилии — Алагиров, Тут возле них появился ненадолго Кравченко, отлепившийся от шумной компании сокурсников.

— Вот и мы тоже приехали поздравить Андрея Филипповича (так звали ректора). Институт оказывает нам большую помощь в поиске интересующих нас материалов, — сказал Скуратов. — Сотрудничаем с фондами института по изучению дневников, карт и путевых записей...

— Алеша, Сергей еще не в курсе, кто это «мы». Я не успел ему сказать, — перебил его Ворон с улыбкой.

— Зарапортовались, — улыбнулся Скуратов и подал Мещерскому свою визитку. На черном глянце золотыми буковками славянского шрифта было вытеснено: «Военно-историческое общество „Армия Юга России“, благотворительный фонд при штабе Окружного атамана Терского казачьего войска». Справочные телефоны, факс, адрес в Интернете.

Сейчас, сидя у себя в офисе, Мещерский положил на стол перед собой эту визитку. Вчера на тусовке он не очень-то понял Скуратова сначала. Военно-историческое общество, фонд... Фондов и обществ сейчас пруд пруди. Кто только чем занимается, порой загадка. И откуда деньги получают, тоже неясно, но... Скуратов вчера между прочим осведомился, не из тех ли он Мещерских, фамилии и титул которых есть в недавно уточненном переизданном геральдическом справочнике «Русское дворянство». Услышав, что «из тех», еще более оживился.

Мещерский с трудом восстанавливал их беседу. Скуратов так и сыпал ловкими фразами типа «возрождение духовного наследия», «традиции русского народа», «казачество Юга России», «исторические корни». По его словам, военно-историческое общество, председателем которого он являлся, существовало исключительно на пожертвования его членов. А в их числе были «как представители молодого отечественного бизнеса», так и потомки многих «хороших фамилий, игравших некогда ключевые роли во всех сферах военной, финансовой и политической жизни нашего Отечества».

Когда он все это рассказывал, его спутник Алагиров только одобрительно кивал, словно убеждая собеседника в том, что все сказанное — чистая правда.

— Очень рад был познакомиться, — сказал Мещерский. — Но я не очень понимаю вас, Алексей Владимирович, вы что, нашей турфирмой всерьез заинтересовались? А по какому поводу?

— Алехан, я что-то Астраханова не вижу. — Алагиров наклонился к Скуратову. — А Васька просил, чтобы мы его не бросали, довезли. Извините, Сергей, нужно товарища отыскать, — без малейшего кавказского акцента обратился он к Мещерскому. — Ну, не буду вам мешать. Мы вас с Васькой внизу, в вестибюле, подождем.

Мещерский невольно проводил его взглядом. Алагиров ему тоже понравился — вежливый, хорошо воспитанный, немногословный. Новым знакомым он был рад. Возможно, нужные люди, да и со средствами вроде.

Толпа поредела, и спустя несколько минут Мещерский увидел Алагирова уже на лестнице. Он стоял с каким-то мужчиной, тоже темноволосым и плотным. Что-то говорил ему, кивая в их сторону. Незнакомец — видимо, это и был Астраханов — издали поздоровался вежливым кивком. Они (в эту минуту снова из толпы на них как снег на голову свалился Кравченко, шумный и оживленный) тоже ему кивнули.

— Интерес к вашей фирме у меня чисто практический. Возможно, вы слышали, как в прошлом году одно из наших военно-исторических обществ в Швейцарских Альпах организовало экспедицию по следам походов Суворова? — неожиданно спросил Скуратов. — Ребята постарались на славу: Чертов мост, Сен-Готард, ну и все такое. Мы вот тоже планируем нечто похожее. Хотим организовать экспедицию по следам одного интереснейшего и, к сожалению, почти забытого в истории русского казачества похода. Только не в Альпах и не в Европе. А из Тегерана к берегам Тигра и Евфрата, в Междуречье.