Врата
Шрифт:
Я хмурюсь. «Что это значит?»
— Вы не можете изменить мою базовую программу. Для этого нужна другая команда.
— Хорошо, — говорю я. — Ха! Вот тебе мой первый приказ: покажи мне эту другую команду.
— Не могу, Боб.
— Ты должен. Верно?
— Я не отказываюсь исполнять ваш приказ, Боб. Просто я этой команды не знаю.
— Вздор! — ору я. — Как ты будешь ее исполнять, если не знаешь?
— Я просто выполню ее, Боб. Или... — он говорит почти по-отцовски, по-прежнему терпеливо, — если отвечать более полно, каждая часть команды активирует последовательность инструкций, а когда все инструкции выполнены, освобождается еще одна область команды.
— Дерьмо! — Говорю я. Некоторое время я перевариваю это. — Так что же я могу приказать, Зигфрид?
— Вы можете затребовать любую накопленную информацию. Можете потребовать, чтобы я действовал в любом модусе в пределах моих возможностей.
— Любой модус? — Я смотрю на часы и с раздражением замечаю, что у этой игры скоро наступит конец. У меня осталось только десять минут. — Ты хочешь сказать, что я, например, могу заставить тебя говорить со мной по-французски?
— Qui, Robert, d'accord. Que voulez-vous? (Да, Робер, можете. Что вы хотите?, фр. — Прим, перев.).
— Или по-немецки, с... минутку, — я наобум говорю:
— голосом басс-профундо из Берлинской оперы.
Голос доносится как бы из глубины пещеры: «Jawohl, mein Herr».
— И ты расскажешь мне все, что я захочу?
— Jawohl, mein Her.
— По-английски, черт побери.
— Да.
— Относительно других твоих клиентов?
— Да.
Звучит забавно. «А кто эти твои остальные клиенты, дорогой Зигфрид? Читай список». — Я чувствую, как мой зуд отражается в голосе.
— Понедельник, девять сто, — послушно начинает он. — Ян Ильевский. Десять сто, Марио Латерани. Одиннадцать сто, Жюли Лаудон Мартин. Двенадцать...
— Она, — говорю я. — Расскажи мне о ней.
— Жюли Лаудон Мартин направлена из общего отделения Королевского округа, она там лечилась в течение шести месяцев, у нее вырабатывалось отвращение к алкоголю. В истории болезни две попытки самоубийства, последовавшие вслед за депрессией — результатом выкидыша пятьдесят три года назад. У меня лечится в течение...
— Минутку, — говорю я, прибавляя пятьдесят три к возможному возрасту деторождения. — Я не уверен, что меня интересует Жюли. Можешь показать, как она выглядит?
— Я могу продемонстрировать голограмму, Боб.
— Давай. — Мгновенная вспышка, смутное световое пятно, и я вижу крошечную черную женщину на матраце — моем матраце — в углу комнаты. Она говорит медленно и не заинтересованно, ни к кому не обращаясь. Я не слышу, что она говорит, но мне и неинтересно.
— Продолжай, — говорю я, — и, называя очередного пациента, показывай мне, как он выглядит.
— Двенадцать сто, Лорн Шефилд. — Глубокий старик с пораженными артритом пальцами, превратившимися в когти, держится за голову. — Тринадцать сто, Франс Астрит. — Юная девушка, даже не достигшая половой зрелости. — Четырнадцать сто...
Я прослушиваю весь понедельник и часть вторника. Я не знал, что он так много работает, но, конечно, он ведь машина и не устает по-настоящему. Один или два пациента показались мне интересными, но знакомых не было, и все они были не лучше Иветты, Донны, С.Я, и десятка других. — Можешь остановиться, — говорю я и с минуту думаю.
Не так забавно, как я надеялся. Да и время мое истекает.
— Можно поиграть в любое время, — говорю я. — Сейчас поговорим обо мне.
— Что вы хотели бы увидеть, Боб?
— То, что ты обычно скрываешь от меня. Диагноз. Прогноз. Общие замечания относительно моего случая. Кем ты на самом деле меня
считаешь?— Пациент Робинетт Стенли Броудхед, — немедленно начинает он, — проявляет некоторые симптомы депрессии, хорошо компенсируемые активным жизненным стилем. Причина его обращения к психотерапевтической помощи — в депрессии и дезориентации. Он проявляет чувство вины и частичную амнезию на сознательном уровне относительно нескольких эпизодов, символически обозначенных в его снах. Сексуальное тяготение относительно низко. Отношения с женщинами в целом неудовлетворительны, хотя его сексуальная ориентация в целом гетеросексуальна на восемнадцать процентов...
— К дьяволу твои выводы... — начинаю я, рассерженный этим сексуальным тяготением и неудовлетворительными отношениями. Но мне не хочется с ним спорить, к тому же он говорит: «Должен сообщить вам, Боб, что ваше время почти кончилось. Теперь вам следует пройти в восстановительную комнату».
— Вздор! От чего мне восстанавливаться? — Но он говорит дело. — Хорошо, возвращайся к норме. Команда отменена — так я должен сказать? Отменена команда?
— Да, Робби.
— Ты опять! — кричу я. — Прими наконец решение, как ты меня будешь называть!
— Я обращаюсь к вам соответственно состоянию вашего рассудка: вернее, соответственно тому состоянию, которое хочу у вас вызвать, Робби.
— А теперь ты хочешь, чтобы я был ребенком? Ну, ладно, неважно. Слушай, — говорю я, вставая, — ты помнишь весь наш разговор, когда я приказал тебе показывать голограммы?
— Конечно, помню, Робби, — и добавляет, к моему удивлению, потому что уже десять-двадцать секунд, как мое время истекло:
— Вы довольны, Робби?
— Чем?
— Вы доказали себе, к собственному удовлетворению, что я всего лишь машина? Что вы в любое время можете контролировать меня?
Я замолкаю. Потом: «Значит, вот что я делал? — говорю я удивленно. — Ну, хорошо. Ты машина, Зигфрид. Я могу тебя контролировать».
А он произносит мне вслед: «Но ведь это мы и так знали? То, чего вы по-настоящему боитесь, то, что хотите контролировать, — это внутри вас».
Глава 20
Когда проводишь бесконечные недели так близко к другому человеку, что знаешь каждое икание, каждый запах, каждую царапину на теле, то либо начинаешь смертельно ненавидеть, либо погружаешься глубоко в другого, не зная выхода. У Клары и меня было и то, и другое. Наше маленькое любовное увлечение обернулось отношениями сиамских близнецов. И в этом не было никакой романтики. Между нами вообще не было пространства для романтики. И все же я знал каждый дюйм Клары, каждую пору, каждую ее мысль лучше, чем знал свою мать. И тем же самым путем: из чрева наружу. Я был окружен Кларой.
И, подобно инь и ян, она была также окружена мной; каждый из нас определял вселенную другого, и бывали времена, когда я (я уверен, что и она) отчаянно хотел вырваться и глотнуть свежего воздуха.
В день возвращения, грязные и измотанные, мы автоматически направились к Кларе. Там была ванна, много места, квартира ждала нас, и мы вдвоем упали в постель, как давно женатые после недели распаковки. Но мы не были давно женатыми. И у меня не было прав на нее. На следующее утро за завтраком (привезенный с земли канадский бекон и яйца, невероятно дорогие, свежие ананасы, овсянка с настоящими сливками, капуччино) Клара постаралась напомнить мне об этом, упрямо заплатив из своего кредита. Я проявил павловский рефлекс, чего она и хотела. Я сказал: «Тебе не нужно этого делать. Я знаю, что у тебя больше денег».