Времена и люди
Шрифт:
— Что касается бай Тишо, — прерывает его Ангел-Белешак, — он как начнет распространяться о добром, начисто забывает о плохом. — Встав, он чуть не задевает потолок комнатки, построенной явно не по его росту, потом выпивает залпом почти полкувшина воды и завершает уже другим тоном: — Если неспособен сделать человеку добро, лучше ничего не делай.
После этого разговора Филипп и сам перестает верить в искренность своих намерений.
Луна восходит над Желтым Мелом и медленно плывет по лиловому небосводу. Тени, неясные, призрачные, принимают очертания деревьев, столбов, заборов. За каменными оградами во дворах постанывает скотина, время от времени сонно
Летучие мыши кружат над его головой. Со стороны станции слышен яростный лай. Начинают лаять все окрестные собаки, затем и вся долина заполняется их неистовым воем.
И люди, думает Филипп, все время всматриваются в темноту, окружающую их, и иногда поднимают вой. А придет утро, посмотрят — и видят, что лаяли зря…
На другой день, явившись рано утром, Ангел-Белешак еще от дверей начинает басить, что вчерашняя их схватка ничего не значит, а жизнь как шла своим чередом, так и идет и сама сглаживает всякие шероховатости…
— Ты для того и пришел? — обрывает его Филипп. — Чтобы рассказывать о шероховатостях?
Напротив, пришел он сообщить нечто хорошее. Недавно сам слышал, как начальники ругались из-за Филиппа — ну не то чтоб ругались… Сивриев (наверняка и Филипп это знает) иногда такой кислый, будто кувшин полынной настойки выпил. Вот и нынешним утром — брови у него под носом, усы — под подбородком… «Почему до сих пор не утвержден Филипп? Он, мол, два месяца кряду исполняет обязанности бригадира!» Главбух кивает на председателя. А бай Тишо: «Ведь ты, Сивриев, сам против парня — из Ушавы его прогнал… Нет ведь людей без недостатков…» Главный огрызнулся: «Меня работа интересует, а не людские недостатки. Парень здесь — на своем месте и стоит больше, чем участковый агроном». И приказ посоветовал пометить задним числом, чтобы Филипп в зарплате не потерял.
— Вот я и пришел, — заканчивает Ангел, — обрадовать тебя.
Филипп продолжает стоять перед столом, не прикасаясь к завтраку. Жизнь как шла своим чередом, думает он, так и идет, так и идет…
Не нужны и даже жалки наши попытки сгладить ее шероховатости, скажет он себе через год, когда несчастье, низко пролетевшее над его головой, однажды его отрезвит. Привычка считать себя пупом земли — признак незрелости, к такому выводу придет он, стоя в молочно-белой тишине, пропитанной запахом карболки. То, что вокруг нас, всегда будет неизмеримым по сравнению с тем, что каждый в отдельности носит в себе… Но, чтобы осознать это, необходимо время, и даже не столько время, сколько созревание, обусловленное временем и обстоятельствами…
А пока ему не оставалось ничего иного, как повторить слова приятеля и согласиться с ним.
Вечером он идет к Марии. Сначала ему кажется, что он хочет похвастать прибавкой в зарплате, но потом Филипп понимает, что просто хочет увидеть сестру.
После той давней ссоры на птицеферме она кажется ему еще более растерянной и одинокой. Неужели все-таки испытывала к Илии какие-то чувства? Чем он мог привлечь ее? И почему она тогда прогнала его? Из-за Таски? Нет, к Таске Илия пристал гораздо позже.
Новый мост ведет теперь в Моравский Квартал — совсем молодое село, возникшее по ту сторону Струмы, рядом со старым Югне. Все здесь переселенцы с гор, преимущественно моравчане, отсюда
и название.Ворота заперты на засов. Пока Филипп думает, стоит ли идти на птицеферму или отложить встречу на завтра, старческий голос из соседнего двора подсказывает ему, что Мария с мужем пошли собирать виноград.
Филипп находит обоих на краю виноградника: Мария сидит, поджав ноги, Парашкев прислонился спиной к корзине, доверху наполненной гроздьями.
И он, поздоровавшись, садится неподалеку.
— Сидите и молчите, как старички.
— А о чем разговаривать-то? — говорит Мария глухо. — О сегодняшнем или о завтрашнем?.. Наша, браток, песенка спета. Живые слова, что от сердца, давно пересохли, а новые — их вырастить надо, а после привыкнуть к ним… Могло прийти, как у всех людей, да не пришло, вот и зажгли мы свечи…
Солнце скрылось за ближайшим холмом, сразу повеяло прохладой. И вдруг Филипп встает — ему чудится запах мыла. Он осматривает бурьян, ищет эту дикую травку, аромат которой возвращает его в детские годы.
— Как только приходит время собирать виноград, начинает пахнуть мылом, — говорит он взволнованно.
— Будет пахнуть, — раздраженно отвечает Мария, поглядывая на мужа. — Вот, не успели вскопать виноградник. Бог знает что там вырастет…
Филипп помогает погрузить корзины. После они вдвоем с Марией идут пешком вслед за телегой. Снизу навстречу им плывут сумерки, скрывая неровности изрытой проселочной дороги. Филипп хочет посмотреть сестре в глаза, чтобы понять, уместно ли здесь, сейчас спросить ее, но не может оторвать взгляд от дороги.
— Илия, учетчик, — все-таки спрашивает он, — заходит еще на птицеферму?
— И будет заходить. Работа у него такая! А что?
— Да ничего. До недавних пор он ходил вокруг тебя… Как собачонка, которая ждет, что ей кость кинут.
— Ну и что? — Мария понижает голос. — Зато сейчас он все больше возле Таски. У вас с ней… окончательно, что ли?
— Да. Но у нас с ней и до этого ничего…
— Да? И у меня ведь с ним — ничего.
В ее словах, в тоне скрытая ирония, которую она воинственно противопоставляет всему, что может ее задеть. А может, сестра воюет не с окружающими, а сама с собой?
— Каким бы ты сильным ни был, — говорит Мария после паузы, — нельзя всю жизнь верить в то, чего у тебя никогда не будет! Плохое ли, хорошее, все равно оно твое, и сердиться не на кого. Хоть глаза закрой, хоть прикуси язык, а оно все равно настигнет тебя, даже если и побежишь. Все равно настигнет. А потому тяни свою лямку и моли бога, чтобы скорей пришел конец.
— Хватит себя отпевать! Как будто только ты одна…
— Не только я. Но каждый лучше всех самого себя знает. Есть такая травка, растет по краям дорог, серая и слабая… Приходит весна — проходит, наступает лето — кончается, за ним осень — тоже проходит, всякое живое существо приходит в свое время и уходит. А она всегда одна и та же. Никто за ней не следит, даже скотине и той она не нужна — пыльная и помятая. Бесплодная трава, потому и названия не имеет. Так и я…
— Перестань, — просит Филипп. — Не такая уж у тебя жизнь черная.
— Черная? — говорит сестра тем же мертвым, бесстрастным голосом. — Кто сказал, что черная? Я ведь сказала тебе: серая эта травка. Серая, пыльная, помятая. Черное — оно, конечно, черное, но все равно это цвет… Жизнь, братик!
И нет в этих словах никакой иронии, лишь глубокая, сокровенная мука.
Чтобы рассеять ее печальные мысли, Филипп осторожно спрашивает, знает ли она, что местное начальство представило ее к ордену.