Времени тонкая тень
Шрифт:
– Светоч Аллаха, драгоценнейший алмаз среди украшающих корону его величества владыки нашего, закаленного и отточенного меча в руке Аллаха, да продлит Аллах его дни, досточтимый и светлейший эмир минтаки Эль-Маскайя, семь и семь раз припадаю к стопам вашим – на живот и на спину – я, недостойный управитель мухафазы Эр-Растойя, беднейшей из вверенных вашей твердой и праведной длани…
Диктовалось легко – ничего, кроме обязательных формул, эта часть письма не содержала. Выбрать именно эпитет «беднейшей» – тоже не нужно быть гением дипломатии, ведь речь пойдет о предложении, позволяющем сэкономить средства, отпускаемые из казны. Праведная длань – и это намек прозрачнейший, надежда на снисходительное прочтение.
– Сведения,
Грамотный слуга – это сокровище. Здесь почти никто не знает арабской грамоты, хотя и свою давно бросили. Как нур-и-калям, стило для светописания, бегает по аль-кайде, основе для письма! Ни одной буквы не пропускает. Голубые глаза пристально смотрят на него, эмира. На господина. Только ему разрешается – прочие обязаны, приближаясь, потупить взор.
– …женщины, рождающие ныне будущих верных рабов Аллаха милосердного и Его Величества владыки нашего, сами рождены в годы тысяча четыреста десятые Хиджры Пророка нашего, да прибавит Аллах ему неги в раю, или позднее, а это значит, с младенческих лет носили никаб здоровья и соблюдали мухаррам на пребывание в местах сбора толп…
Бритая голова Мустафы ритмично кивает слегка, потряхивая сбегающим за ухо светлым клоком волос, который обязаны оставлять на голове рабы, чтобы видно было их происхождение, определяющее цену. Светлый клок, северянин, – дороже. У Мустафы он был золотым, пока не поседел. Кивает, словно размечая фразу. Кивок – значит, окончена часть фразы, кутиба, написана – и отправлена с помощью нур-и-рошд, светлой головы, встроенной в аль-кайду, в облако мыслей рук и пальцев его величества. Он, эмир мухафазы Эр-Растойя, – тоже один из пальцев руки, олицетворенной в эмире минтаки Эль-Маскайя.
– …отчего и не могут, как не владеющие сами, научить младенцев своих речи и тем огорчить слух его величества владыки нашего, меча Аллаха для неверных и щита Его для праведных, да умножатся богатства его, да оросится держава его водами и покроется садами…
Мустафа тоже не может огорчить слух эмира. Языка нет.
Эмир бросил в рот еще засахаренный орешек, жевал и составлял в уме следующую фразу.
Мустафа перевел дух и преданно смотрел голубыми глазами. Даже втянулись слегка от усердия плоские, жесткие щеки, чуть выпятилась вперед длинная и тяжелая нижняя челюсть. Если бы у него не было пяти пальцев на каждой руке, столь искусно владеющих нур-и-калямом, эмир решил бы, что перед ним конь чистых кровей. Длинное лицо – признак настоящего уроженца Севера. Их осталось очень мало, именно среди них есть еще владеющие диалектами вечных снегов, потому и держится двор владыки за старый Указ, а убытку от него…
– …почему и предаю суду вашему мысль, вложенную Аллахом в грешную мою голову: да не будут более отнимать языков у младенцев, предназначенных к службе Его Величеству владыке нашему, величайшему сокровищу разума и милосердия во всех землях, созданных Аллахом в неистощимой милости своей – на службу как мечом, так и пером, как резцом, так и кетменем…
Дальше шли такие же обязательные периоды касательно того, что готов, мол, прибыть пред очи, в Эль-Маскайю, что прилагаю, мол, при сем детальнейшие расчеты, сколько биткоинов останется в казне Его Величества, если принять это предложение за основу нового Указа. И правда: каждый год только в мухафазе Эль-Ростойя рождается тысяч сто младенцев, отбирают для будущей службы – службы всех родов, и воинской, и канцелярской, и в полях, и на факториях, принадлежащих казне или двору – тысяч десять-двадцать, только мужского пола. Двадцать тысяч языков. На каждый уходит пять минут времени – докладывали, что опытный лекарь с нур-и-зайном,
ножом чистого света Аллаха, не требующим перевязки или прижигания железом, тратит не больше. Но ведь еще подготовка. И получается четверть часа или полчаса на каждого. От пяти до десяти тысяч часов в год – как если бы четыре, а то и восемь опытных лекарей посвящали свое оплаченное из казны время только этому. При том, что всего-то во вверенной мухафазе их от силы десятка три.А еще лекарские помощники, лекарства, да самое простое – и самое драгоценное: вода. Вода, которой лекари льют немерено. Всё моют и перемывают по дюжине раз. Конечно, Вади-аль-Дона не жалко, не обмелеет. Но учетно-облачное золото, которым это мытье оплачивается…
И еще с чем приходится считаться: из десяти-двадцати тысяч сотня-другая умирает. А еще сотни две-три вырастают ни на что не годными калеками, пачкунами, дергунами и прочее. Значит, затраченное на них отправляется туда же, куда и брошенное поганым псам.
Нет, определенно стоит, стоит довести мысль до действия, написанное – до Указа.
– Вновь припадаю семь и семь раз к стопам вашим – на живот и на спину – я, нерадивый управитель мухафазы Эр-Растойя, малейшей из вверенных вашей искусной длани кормчего, остаюсь же ждать вашего милостивого суждения в надежде, что не будут приняты мои дерзкие слова за попытку чем-либо повредить державе или Его Величеству, владыке нашему и спасению нашему в лоне Аллаха всемилостивейшего и милосердного, да распространится власть его на тысячи и тысячи сел с плодородными полями и городов с искусными работниками.
Только так следовало выражать озабоченность именно хозяйственным вопросом – в конце концов, откуда и берется золото, хотя бы условно-облачное, как не от растущего в полях и делаемого в мастерских. И чем жив человек, если не этим растущим. Простой человек, работник. А эмир – не в последнюю очередь и золотом.
Велел Мустафе принести еще воды, самой холодной, и несладкую сдобную лепешку-патыр. Взял аль-кайду. Перечитал написанное. Вытащил на первый план адрес: досточтимому и светлейшему эмиру минтаки Эль-Маскайя. Все. Побежало послание, теперь – иншаллах, что Аллах даст.
Эмир минтаки Эль-Маскайя любил это здание – было в нем сходство с шатрами родины. Когда Эль-Маскайя была столицей Эль-Раши, ныне, уже лет двадцать, вверенной ему в качестве минтаки Эль-Маскайя, говорят, здесь заседал малый диван внешней переписки. Для касбы управления минтакой подходило – и эмир обосновался в нем.
Сегодня был день писем эмиров, находящихся в повиновении. Конечно, эмир минтаки Эль-Маскайя прочитывал их в облаке. Но традиция оглашения в зале эмирского дивана сохранялась.
С сожалением вылез из хауза, по пояс полного чистейшей, ровно в меру прохладной воды. Зу-ль-хиджа, солнце даже здесь чувствуется. Дал двум почти обнаженным домашним гуриям вытереть его пушистым полотенцем, вытканным в минтаке Ас-Сирийя – только там рос пригодный для этого хлопок, только там умели так ткать. Гурии одели его в белую выходную джалабию, подали гутру, которую он всегда повязывал на голове сам, шнурком, благоухающим всеми ароматами Аш-Шарка, Востока за пределами державы Его Величества. Можно спускаться в зал дивана.
Впереди шел опахалыцик, негромко, заунывно выкликая:
– Трепещите, правоверные, ибо досточтимый и светлейший эмир минтаки Эль-Маскайя идет в свой диван!
Обычай требовал от служащих управления минтакой скрываться в свои кабинеты, когда в коридорах показывался эмир. На улицах прохожие в этом случае могли спрятаться в любую дверь, калитку, подворотню. Лишь бы за линию фасада домов. Местные усвоили быстро. Отдать лекарям для лишения мужского естества и последующего использования в качестве казенных работников пришлось очень немногих.