Время бросать камни

Да, конечно же, думал Дмитрий, судьбы человечества зависят не от тех людей, которые владеют мертвыми языками, всяким словесным хламом, а от тех, которые владеют знаниями естественных наук и законами природы, которые знают и «анатомию общества». Почему же люди не на эти важные науки обращают главное внимание? Семинаристам преподносят мертвые знания, потому они и не рвутся к образованию. Что нам даст семинария? Зачем нужна вся эта зубрежка? Древние языки, история церкви, догматическое и нравственное богословие? Что? С чем он войдет в жизнь? Где же истинное направление?

Разве не о служении народу думал он, представляя свой жизненный путь? Так с какими же знаниями он должен его начать? Сейчас он другими глазами посмотрел и на те книги по естественным наукам, которые успел прочитать, более осмысленно.

Дмитрий дошел по Монастырской улице до семинарии, постоял и, махнув на все рукой, пошел дальше к пристани на Каме.

На всю жизнь Писарев останется для Мамина — хотя позже он и несколько по-иному взглянет на его литературные позиции — властелином души, духовным учителем, слово которого он исповедовал неуклонно, неизменно восхищаясь его умом и преклоняясь перед ним, перед его страстным стремлением сделать жизнь России лучше, чище.

Теперь Дмитрий жил в доме, который принадлежал присяжному поверенному Павлову на углу Оханской и Монастырской улиц, в двух шагах ходьбы до семинарии, близко от театра в городском саду и от частной платной библиотеки, где он тайком брал книги. Этот дом двумя этажами выходил в зеленый дворик. Дмитрий жил на втором этаже, где были две проходные и две изолированные комнаты. В каждой стояло по два топчана. Весь верхний этаж сдавался шумным жильцам — своекоштным семинаристам.

Дмитрий поселился в изолированной комнате с Никандром Серебренниковым. Никандр был старше Дмитрия почти на четыре года, но они, хотя в этом возрасте такая разница лет порой мешает сближению, через некоторое время по-хорошему сдружились, и эти добрые отношения поддерживались и после семинарии долгие годы. Сначала Никандр не обращал внимания на Мамина. Да и Дмитрий чуждался заносчивого, как ему показалось, старшеклассника. Однако мало-помалу они разговорились, и Никандр почувствовал в Мамине человека незаурядного и интересного. Позже он даже отвел его в частную библиотеку Прощекальникова, где можно было получить книги, недоступные семинаристам. Библиотека эта была настоящим кладом. Глаза разбегались от одних названий. Никандр же стал снабжать его книгами и из другого, еще более запретного источника, знакомого самому узкому кругу людей, — тайной ученической библиотеки. Это уже было высшим доверием. Так у Дмитрия в руках появились книги, знакомые по Висиму: Дарвина, Сеченова, Фохта, Шлейдена, Молешотта и другие, посвященные естественным наукам, технике.

Только вечером Дмитрий вернулся домой. Никандр занимался.

— Это твоя книга? — спросил Дмитрий.

— Читал? — Никандр пытливо смотрел на Дмитрия. — Я так всегда делаю. Положу книгу — будто забыл. Думаю, авось увидит и заинтересуется. Зачем навязывать. Тебя задела? Это, брат, правильные мысли реалиста. Нам надо о будущем России думать, о своем месте на жизненном поприще. Какое место в жизни народа займем. Для себя я все решил — заканчиваю курс, на богословском не останусь, подамся в Петербург. Буду держать в Медико-хирургическую академию. Только надо хорошенько и самому подготовиться. Есть у меня в Екатеринбурге знакомая — дочь инженера Солонина — Веночка. Как из гимназии вырвется, тоже в Петербург двинет. Разделяет мои убеждения… Дам я тебе еще одну книгу, — продолжал Никандр. — Она тоже заставляет о многом подумать. — Он долго рылся под матрасом. Наконец протянул порядочно помятую книгу П. Миртова (Лаврова) «Исторические письма». — Но только смотри… Если кто увидит в твоих руках да начальству доложит, то тут тебе и мне крышка. Впрочем, за Писарева тоже. А уж за эту…

В тот вечер долго светился огонь в окне их комнаты. Спать легли поздно. Заснуть Дмитрий, возбужденный прожитым днем, не мог скоро. Вот, думал он, как бывает. Ищешь друга и единомышленника где-то, а он, оказывается, рядом. Какой прекрасный и умный человек этот Никандр! И сколько же он, должно быть, знает всего! Я должен, обязан знать не меньше…

Захватила его и книга Лаврова «Исторические письма», особенно близкими стали для него размышления о развитии личности в физическом, умственном и нравственном отношениях, о том, что только в борьбе может окрепнуть убеждение и способность отстаивать его.

«Что я сделал в эту треть? — писал вскоре Дмитрий родителям. Это большое письмо на двенадцати страницах, написанное мельчайшим почерком, письмо-исповедь. В нем он говорил обо всем, что мучило и тревожило его. — Вот вопрос, — продолжал он, — на который я должен отвечать сначала вам, потому что ваши заботы обо мне должны иметь результаты какие-нибудь, а потом и себе. Я удивляюсь, как много в нас, т. е. воспитуемых в учебном заведении, непрактичности и совершенного неведения жизни, — неведения того, что ожидает нас впереди; и если некоторые из нас знают кое-что о жизни, то лишь самая ничтожная часть желает войти в это грядущее будущее. Отчего же это юные головы не делают то; что следовало бы делать? Где причина этого зла?

…Вы мне писали и будете писать о необходимости приобретения знаний и средств к достижению этого, конечно, указывали на труд, как на самый необходимый элемент нашей жизни; благодарю вас за это, и всегда буду благодарить. Только вот что: вы и все пишут, говорят и кричат о необходимости труда; все это хорошо, только спрошу у всех: переливать воду из пустого в порожнее тоже ведь некоторым образом труд, но насколько он полезен? Все, конечно, ответят, что обязанность семинариста — набираться знаний. Но я укажу на язву нашего обучения — классицизм, и может быть, некоторым покажется не лишенным смысла мое сравнение, хотя оно не совсем удачно приведено. Да, много сил, даже слишком много, тратилось и тратится и, может быть, долго будет тратиться понапрасну — на изучение мертвечины. Люди воображают нас какими-то свиньями, которых чем угодно можно откормить — особенно падалью. Некого мне винить, что почти даром прошло восемнадцать лет; да, положительно некого: один ответчик за все — я же сам. Трудился я в Екатеринбурге как нельзя лучше и все-таки ничего не вынес, тут же не мало трудился, кое же что позаимствовал, и все так, как ни у кого другого, как у посторонних книг.

Никакие красноречивые доказательства пользы классицизма не докажут, не перевернут того, что приобретено такой дорогой ценой; и я думаю, что вы не будете опровергать меня, потому что теперь заговорило во мне то, что было подавлено и спало так долго. Вы не подумайте, что я совсем не стану заниматься классиками: плетью обуха не перешибешь, и сила ломит соломушку. Не скрою от вас, что слишком мало у меня настоящих знаний и что очень много нужно их приобретать для дальнейшего учения, но не будем бояться этого: нет ничего невозможного…»

Живое слово нашло путь к его сердцу.

Тревоги о будущем теперь не покидали его.

После той вечерней беседы о Писареве, жизни, будущем Никандр стал относиться к Дмитрию, как к младшему брату. Он помог ему найти репетиторские уроки. Расплачивались с Дмитрием главным образом обедами, но появились и небольшие расхожие деньги сверх того, что ему присылали из дома. Они давали возможность не дрожать над каждой копейкой, поприличнее, чем вся масса семинаристов, одеваться, да и более сносно питаться. Главное же, все это содействовало бодрости настроения.

Семен Семенович Поздняев, владелец колониальных лавок, купец второй гильдии, принял семинариста в воскресный день. Вся семья — жена, две дочери и сын сидели за чайным столом.

Дмитрию запомнились те унизительные минуты, когда, стоя, не получив приглашения присесть, он предлагал свои услуги по репетиторству. Поздняев, продолжая прихлебывать чай, слушая, всматривался в среднего роста, худощавого, темноглазого, с чистым лицом юношу. Хоть худоват, бледен, — видно, не сладки семинарские харчи, — но выглядит по одежде вполне прилично.

— Значит, так, — внушительно заговорил он, отодвинув чашку и проводя рукой по бороде, очищая ее от крошек праздничного пирога, — желаете приложить знания к человеку для облегчения своей жизни? Условия вам известны? Два раза в неделю уроки, за это получаете обед. А коли сын наш станет успехи оказывать, то и деньгами отблагодарим. Приемлете?

Дмитрий кивнул.

— Вот и ваш ученик… Встань, Сергей, — приказал он пухлощекому отпрыску лет двенадцати, стриженному под скобочку, с любопытством рассматривавшему будущего наставника. — Вот этот балбес простой дроби осилить не может. Голуби ему милее учения. Будьте строги к нему. Вашей строгости не хватит — свою приложу.

Сына Всеволода Георгиевича Черепанова, состоятельного чиновника губернского суда, имевшего два доходных дома и собственный выезд, он натаскивал по русскому языку, вдалбливал в подростка, моложе его года на четыре, глагольные премудрости, деепричастные обороты. Тут платили деньгами — двугривенный за урок.

Семьи мало чем отличались одна от другой. В чиновной было больше «благородства», получали две газеты — губернскую и петербургскую. Дмитрия впускали только с заднего хода, в комнаты он проходил через кухню. К Поздняевым он входил с парадного, но всякий раз за ним смотрели, чтобы хорошо вытирал ноги, не заносил сора с улицы.

За эти дни Дмитрий ближе познакомился с горожанами, их бытом, нравами. Поражали примитивность духовных запросов, узость интересов, ограничивавшихся в чиновничьей среде ничтожными служебными, в купечестве торговыми делами, заботами о накоплении и приросте капитала. Никого не интересовал тот мир, который был за стенами их особняков, разукрашенных затейливой деревянной резьбой.

Случалось, что обходительного семинариста, с мягкими манерами, с пышными волнистыми волосами, добрыми карими глазами, на которого и барышни заглядывались, приглашали на домашние вечера, семейные праздники, по-русски хлебосольные, с пельменями, обилием рыбных закусок, маринадов, водок и хитрых настоек, с карточными столами. Внешне получалось шумно, а на поверку — тихая скука. Впечатления от разговоров, встреч все же отслаивались и откладывались в глубинах памяти. Он не подозревал, что впоследствии, став писателем, вернется к этим вечерам, к глухоте быта провинциальной Перми.