Время бросать камни

Дмитрий, прислушиваясь, думал, что вот эти двое, может быть, ближе к сути, но и они не во всем правы. О каком просвещении народа можно говорить, когда на своей земле он себя чувствует униженным до последней степени борьбой за кусок хлеба?

— Сильная натура! — снова вспомнил своего ушедшего товарища Серафимов. — От своего не отступит, уж поверьте мне. Убежден, что сначала надо опрокинуть трон, тогда решится и все остальное. Для него нет сомнения, что сейчас важнее — лечить человека или общество? Ради этого пойдет на самое крайнее… Предвижу — тяжек будет его путь. Как, впрочем, подобных ему… А ведь талантлив. Очень талантлив! Ему бы врачеванием заниматься, хирургией. А он о другой хирургии думает…

На улицу, в туманный мороз, вышли все вместе, но Серафимов скоро простился с ними.

— Осторожнее, Дмитрий, — сказал Никандр, когда они остались одни. — Опять аресты начались. Главным образом среди студентов.

Никто не подозревал, что нередко после ухода шумных товарищей Дмитрий, приведя в порядок комнату, проветрив ее от пивного духа и тяжелого папиросного угара, садился за стол и вставал из-за него под самое утро. И так почти каждый день.

Тот, кто никогда не держал в руках пера, не представляет всей самоотверженности писательского дела. Садясь за стол, писатель никогда не знает, как завершится его труд. Ведь недаром говорят, что чистый лист может стать гениальным произведением или испорченной бумагой.

Сильные, начиная свой путь, шаг за шагом преодолевают крутизну. Чем выше, тем труднее. Вершин достигают, и то не всегда, самые упорные. И в одиночестве. Те же, что отстали, спускаются к подножию или закрепляются на своей высоте. Они лишь вздыхают, что надо было отважиться, победить сомнения в собственных силах. Иные, выждав время, все же повторяют попытки восхождения и, бывает, обретя веру в свои силы, одолевают препятствия.

Дмитрий только начинал свой путь. Был он, правда, плохо снаряжен, но с запасом сил и знаний.

Отчетливо характер замысла не представлялся. Ему хотелось написать живую и красочную историю Урала, со многими героями, сложными судьбами. Но те же события можно изложить и в романической форме. Она таит в себе особые возможности, дает больше простора для фантазии.

В воображении Дмитрия возникали яркие картины прошлого Урала, те времена, когда вставала на ноги петровская Россия. Он охватывал разумом, мыслью все — политику Петра, тогдашнее общество, развороченное, как муравейник, встревоженное, кипящее и суетящееся. Понимал и то, что не зря вглядывался Петр в уральские и сибирские земли, угадывая в них военную опору отечества. Дмитрий словно наяву видел, как тысячи подкабальных рабочих людей перегораживали плотинами реки, поднимали десятки железоделательных заводов. Как кайло рудокопа, вонзаясь в рудоносную землю, открывало все новые богатства. Сердце Дмитрия страдало от жестокостей, которыми был отмечен тот век. О правах человека на счастье нечего было и думать. Может быть, тогда больше было безмолвных рабов, принадлежащих господину душой и телом со дня рождения и до могилы. Кнут, кандалы, бессрочные работы в рудниках за малейшие провинности — вот что было их уделом.

Огни восстания Пугачева… Волна грозного народного движения, которая захватила и горный Урал. Набат гудел на уральских заводах. Для Пугачева рабочие готовили оружие, отливали пушки и ядра. Мастеровые бросали поселки и уходили в его полки…

Обширность замысла писателя требовала и обширности материалов. Многое, очень многое давали книги. Но были другие источники. Рассказы о рождении Висима, история рода Демидовых, поверья и легенды, слышанные от многих людей, откладывались в памяти незаметными кругами, как годовые кольца деревьев. Корни родной уральской земли обильно и безотказно питали древо воображения.

Роман же мыслился не столько исторический, не о давнем и былом, а злободневный. Споры, страсти, кипевшие вокруг, захватывали своим накалом и Дмитрия. Его увлекала идея практических дел, он размышлял даже о свершении исторических событий, как осторожно и иносказательно называли тогда возможную революцию.

Сохранился самый ранний вариант романа «Приваловские миллионы», где среди героев особенно выделялась колоритная фигура Батманова. Это был для Урала человек необычный, словно предназначенный стать вожаком народных масс — с обостренным чувством совести, способный действенно, бескорыстно помочь народу в его бедственном положении, вытащить его из нужды и умственного невежества, но появившийся раньше времени и потому обреченный на бездействие.

«Это — люди железной несокрушимой энергии, — писал молодой автор о героях, подобных Батманову, — герои величайших исторических событий, идеальные проповедники идеальных нравственных систем, словом — это великие люди в великих делах и самые несносные из всех непризнанных героев в эпохи общей тишины и застоя. К сожалению, великих событий гораздо менее, чем таких натур, притом они и родятся иногда не вовремя, — следовательно, остается проводить жизнь, как на бивуаке, в ожидании дела, которое всецело поглотило бы великие застоявшиеся силы».

Так и шло — страницы исторической хроники ложились вперемежку со страницами художественной фантазии.

«Все свободное время, которое у меня оставалось, — вспоминал зрелый писатель о своей петербургской жизни в романе «Черты из жизни Пепко», — шло на писание романа. То была работа Сизифа, потому что приходилось по десяти раз переделывать каждую главу, менять план, вводить новых лиц, вставлять новые описания и т. д. Недоставало прежде всего знания жизни и технической опытности… У этого первого произведения было всего одно достоинство: оно дало привычку к упорному самостоятельному труду. Да, труда было достаточно, а главное — была цель впереди, для которой стоило поработать. Время от времени наступали моменты глухого отчаяния, когда я бросал все. Ну, какой я писатель? Ведь писатель должен быть чутким человеком, впечатлительным, вообще особенным, а я чувствовал себя самым заурядным, средним рабочим — и только. Я перечитывал русских и иностранных классиков и впадал в еще большее уныние. Как у них все просто, хорошо, красиво и, главное, как легко написано, точно взял бы и сам написал то же самое. И как понятно — ведь я то же самое думал и чувствовал, что они писали, а они умели угадать самые сокровенные движения души, самые тайные мысли, всю ложь и неправду жизни. Что же писать после этих избранников, с которыми говорила морская волна и для которых звездная книга была ясна…

…Впрочем, была одна область, в которой я чувствовал себя до известной степени сильным и даже компетентным, — это описание природы. Ведь я так ее любил и так тосковал по ней, придавленный петербургской слякотью, сыростью и вообще мерзостью. У меня в душе жили и южное солнце, и высокое синее небо, и широкая степь, и роскошный южный лес… Нужно было только перенести все это на бумагу, чтобы и читатель увидел и почувствовал величайшее чудо, которое открывается каждым восходящим солнцем и к которому мы настолько привыкли, что даже не замечаем его. Вот указать на него, раскрыть все тонкости, всю гармонию, все то, что благодаря этой природе отливается в национальные особенности, начиная песней и кончая общим душевным тоном… Над выработкой пейзажа я бился больше двух лет, причем мне много помогли русские художники-пейзажисты нового, реального направления. Я не пропускал ни одной выставки, подробно познакомился с галереями Эрмитажа и только здесь понял, как далеко ушли русские пейзажисты по сравнению с литературными описаниями. Они схватили ту затаенную, скромную красоту, которая навевает специально-русскую хорошую тоску на севере; они поняли чарующую прелесть русского юга, того юга, который в конце концов подавляет роскошью своих красок и богатством светотени. И там и тут разливалась специально наша русская поэзия, оригинальная, мощная, безграничная и без конца родная… Красота вообще — вещь слишком условная, а красота типичная — величина определенная… С каким удовольствием я проверял свои описания природы по лучшим картинам, сравнивал, исправлял и постепенно доходил до понимания этого захватывающего чувства природы. Мне много помогло еще то, что я с детства бродил с ружьем по степи и в лесу и не один десяток ночей провел под открытым небом на охотничьих привалах. Под рукой был необходимый живой материал, и я разрабатывал его с упоением влюбленного, радуясь каждому удачному штриху, каждому удачному эпитету или сравнению».

2

Не удалось и в это второе петербургское лето поехать в Висим: далек туда путь и, главное, дорог. Как ни бился Дмитрий, бегая в разные концы большого города по дешевым урокам, даже брался за изнурительную ночную переписку разного рода казенных бумаг, но так ничего с деньгами и не сообразилось. Каким тяжелым камнем легло это на сердце!

Скоро пойдет третий год петербургской жизни. Новая весна. Гнилая петербургская весна. То дождь, то снег… В Висиме в это время начинается охота на косачей. Дьячок Николай Матвеевич уже снаряжается, готовится к первому выходу. Наверное, в товарищи позовет милого Костю. С вечера выберутся в лес и зашагают, чтобы успеть к зорьке попасть на тетеревиное токовище…

До чего же бывают хороши висимские леса в эту пору! Земля только освободилась от снега, лежит парная, пропитавшаяся водой. Подсыхают дороги. На пригорке, среди каменных осыпей, блестит хвоя и зеленеют брусничные кустики. Распушились вдоль ручьев густые вербники, и уже загудели над ними деловитые и неторопливые шмели. Остро пахнет ранним черемуховым соком. Набухли почки. Пригнешь ветку, возьмешь тугую почку, раздавишь ее — и на пальцах останется зеленый след и запах то сладковатый, то горький, но одинаково волнующий и приятный. А белые пушистые облака весь день спокойно движутся над лесами, и тени от них скользят по горам.

Наркис Матвеевич жалуется в письмах Дмитрию, что и у него «грустные мысли и чувства». Завидует он о. Александру в Черноисточинске, который на каникулы ждет сына из Петербурга. Мог бы и Дмитрий вместе с ним приехать в Висим, отдохнуть, развлечься, погулять, попользоваться свободой и простотой жизни.

Но, к сожалению, в этом году Дмитрий должен остаться в Петербурге.

Паша Псаломщиков решил снять на лето дачу. Он доказывал Дмитрию, что жизнь там обойдется не дороже, чем в окаянном Петербурге. Стоимость дачи почти такая же, как и городской квартиры. Что приобретается взамен? Воздух, лесной простор, купание на взморье, всякие дачные радости. И Петербург, коли в нем нужда будет, под рукой.