Время бросать камни

С наступлением московской робкой весны они с Марьей Якимовной в сумерках совершали полюбившиеся длинные прогулки, спускаясь от арбатских переулков к обширному Александровскому саду, протянувшемуся аллеями у подножия Кремлевской стены, потом от Иверской часовни, где всегда ярко теплились свечи и толпились молящиеся, поднимались по крутой Тверской к площади Страстного монастыря и бульварами возвращались в меблированные комнаты к вечернему чаепитию.

Проводив Бажина, торопившегося на Николаевский вокзал к поезду в Петербург, они вышли на традиционную прогулку.

В Александровском саду нашли уютную скамейку в кустах сирени лицом к Кремлевской стене. Сюда почти не долетал городской шум, только стаи крикливых галок чертили чистое небо, подчеркивая его высоту и покой.

— Поздно я начинаю, поздно, — говорил Дмитрий Наркисович, все еще под впечатлением обнадеживающего разговора с Бажиным. — Мне — тридцать. Другие к этому времени успели тома понаписать, составили себе имя, известное положение в литературе. А что я сейчас? Автор нескольких рассказов и серии газетных фельетонов. Но, — он повернулся лицом к Марье Якимовне, — наверстаю, увидишь, что наверстаю. В год буду делать столько, сколько иной успевает в три.

Такой юношеский задор прозвучал в его тоне, что Марья Якимовна невольно рассмеялась.

— Меня-то можешь не уверять. Я давно поверила в твои силы. Эта вера оправдывается.

— Она во многом мне и помогла… У меня столько накоплено, о чем я обязан написать! На десять лет работы материала хватит. Главным сейчас будет роман «Приваловские миллионы», а потом, помнишь «Омут»? Написано порядочно, но еще не так. Основа же романа есть. Теперь и «Омут» становится яснее. О заводской крепостной зависимости, о заводском барстве, наглом равнодушии к нуждам народа. Это ли не тема? Сказать писательское слово о народных бедствиях.

Он замолчал. Марья Якимовна знала эту особенность помолчать, выискивая особенно убедительные слова.

— Помочь русскому народу — вот моя цель.

Они заговорили о ближайших планах. Вот-вот пойдут пароходы от Нижнего до Перми. Марью Якимовну звали в Екатеринбург домашние дела, она соскучилась о детях, да и тревожило, как Владимир, старший сын, собиравшийся осенью поступать в Московский университет, сдаст гимназические выпускные экзамены.

— Признаюсь, потянуло домой и меня, как перелетную птицу к родному гнездовью, — сказал Дмитрий Наркисович. — Почти тоска по родным местам. Думаю, что там и работать будет лучше, да и кое-какие материалы надо поднабрать.

Он не договорил о том, что не представляет себе жизни в летней Москве без Марьи Якимовны. Одиночество в летней душной Москве страшило его. В Екатеринбурге ему будет покойнее во всех смыслах, благотворнее для дела.

— Вот и поплывем, — заключил Дмитрий Наркисович.

Три первых рассказа были как бы подступами к решению большого творческого замысла, начальными мазками на широком полотне. Потом, пополняясь все новыми и новыми произведениями, они составят значительный по художественным достижениям четырехтомник «Уральских рассказов».

Дмитрий Наркисович не скрывал от близких своего удовлетворения, что рассказы были замечены. Это ведь первое признание его выступлений в литературе.

В обзоре «Литературная летопись» от 15 апреля 1882 года в газете «Современные известия» критик Арс. Введенский снова отметил рассказ Д. Сибиряка «В камнях». Почти через месяц, 20 мая, в очередной «Литературной летописи» Арс. Введенский писал уже о трех рассказах Д. Сибиряка — «В камнях», «На рубеже Азии» и «Все мы хлеб едим…».

«Почти одновременно в журналах появилось несколько беллетристических очерков г. Д. Сибиряка, — писал он, — обращающих на себя внимание жизненностью сюжетов, замечательною теплотою, искренностью и задушевностью».

Критик стоял на той точке зрения, что в настоящее время «художественность, в прежнем смысле этого слова, составляет в современной литературе явление едва ли возможное, во всяком случае редкое». С этой позиции он так оценивал произведения Мамина:

«О художественности очерков Сибиряка говорить нет надобности. Очеркам не чужды, однако, те художественные свойства, которые делают беллетристическое произведение если не ценным, то не лишним: фигуры персонажей очерчены очень живо и типично, по крайней мере, с тех сторон, которые всего нужнее для мысли автора; самые мысли автора — не плод его личных кабинетных размышлений и фантазия, а результат живого наблюдения над жизнью; читатель видит не то, как угодно автору смотреть на проходящие перед ним жизненные явления, а каковы эти явления в действительности. Это свойство очерков Сибиряка — их верность действительности — есть необходимейшее условие влияния».

В поле зрения критика двух обзоров включены романы Маркевича и Авсеенко, рассказы Златовратского, Засодимского и других. Всем им противопоставляется в верности изображения народной жизни Д. Сибиряк с произведениями, где читатель знакомится с «истинными сынами народа».

«Читатель с жгучим чувством следит за такой простой вещью, как движение барки вниз по реке. Дело в том, что все люди, работающие на барке, ежеминутно находятся на краю гибели: каждую минуту барка может разбиться в щепы или о скалистые берега, или в порогах, и автор сумел чрезвычайно живо отразить в своем рассказе эту постоянную опасность плывущих. Читатель, как бы с берега следя за баркой, ждет со страхом, что вот-вот случится несчастие. Но барка идет дальше и дальше, садится на подводный камень, заставляя бурлаков со страшными усилиями, по шею в ледяной воде, сталкивать ее с камня, и все-таки не гибнет, и вероятно, благополучно достигнет места назначения… Автор очень удачно схватил, так сказать, всю психологию опасного путешествия, и потому картинка народной жизни, нарисованная им, чрезвычайно жива и симпатична. Симпатичны и эти загорелые лица, и трудовые руки — не чета какому-нибудь белоручке — барину Зиновьеву» — это о герое романа Авсеенко.

Рассказы «На рубеже Азии» и «Все мы хлеб едим…» привлекают внимание Арс. Введенского точной характеристикой «захолустного быта» удаленных от столицы мест. Особенное внимание он уделяет доктору, приехавшему в Таракановку к матери.

«Его отношение к среде, в которой он вырос и воспитался, глубоко возмутительны. Глухое село Таракановка встретило молодого доктора с почетом и уважением… Но сам доктор остается очень равнодушен к уважению, оказываемому ему столь ничтожными людьми».

Пересказывая содержание рассказа, где обнажается вся сущность жизни таких отдаленных и глухих мест, все проявления величайшего эгоизма доктора, автор заключает:

«Едва ли кто станет отрицать, что автор задел тут одну из очень больных сторон нашей так называемой «образованности». Можно, конечно, думать, что автор взял тип более исключительный, слишком резко выраженный и что черта «образованности», изображаемая им, не исключительная, а чрезвычайно обща».

Подвергая разбору рассказ Златовратского «Деревенская пророчица», критик делал вывод, что читателю трудно будет уловить авторский замысел рассказа. Еще резче отзывался он о рассказе Засодимского «Степан Огоньков»: «…автор берется изображать слои общества, совершенно ему незнакомые». Этим рассказам он противопоставлял «Все мы хлеб едим…» Мамина, отмечая, что в нем, «хотя в бледных чертах, отражается весь быт деревни с ее обострившимися вопросами».

«На первом плане, — писал он, — несколько фигур: спекулирующий поп, помещик, облагодетельствовавший крестьян даровым наделом, отставной чиновник, занимающийся «делами» и охотой, и, наконец, сын священника, бывший студент, пришедший к мысли, что «плутовство одно, это — наше образование самое», и заводящийся своим мужицким хозяйством. В перспективе — мир, на который все эти господа рассчитывают каждый по-своему. Какие это прекрасные люди, и в то же время как они убеждены, что «не те времена, чтоб лежать на боку да плевать в потолок»! Идет какая-то глухая борьба; деревня «перестраивается»… В очерке автора нет той определенности, при которой можно было бы ясно видеть современное существование деревни; однако брожение, которое там происходит, ясно для читателя. В сущности, автор берется только передать свои наблюдения над встретившимися типами, и передать их довольно удачными и характерными чертами».