Время Ф

Щелкнул, выключившись, скипевший электрический чайник. Чайник стоял на пустом ящике из-под марокканских апельсинов. «Ненавижу», — подумал Митя. Струя пара поднималась вверх, к темной картине на стене: коровы на болотистом лугу, чахлые березы. Холст отсырел от пара, провис тряпочкой. И бедное сердце Блюма заметалось, как, наверное, метался когда-то в клетке пойманный черт Шплиттер. Митя почувствовал острую жалость к темным коровам, к беспомощному старому обвислому полотну. Ему было невыносимо жалко Мухтара. Ему было жалко Ганю, которая стояла сейчас совсем близко, в соседней комнате и неотрывно смотрела на любимую свою мертвую собаку. И тут же, сразу, одновременно, Блюм ненавидел дебильный электрический чайник, стрелки глаженых брюк ганиного папы, его маленькие ладони, прикрытые манжетами сорочки ровно на столько, на сколько надо. Ненавидел его спокойный голос.

— Ты, Дмитрий, осмотрись. Тут, может быть, найдется что-нибудь интересное… Будь как дома. Располагайся. А я чай заварю. Тебе покрепче?

— Да, — выдохнул Блюм, — покрепче.

Блюм прошелся по вытертому до дыр ковру. Он шел в полумраке вдоль книжных шкафов. Шкафы пустовали. Только коробка канцелярских скрепок и трехкопеечная монета с пуговицей лежали за стеклом. Как будто, когда-то давно затеяли переезд, книги вынули, да всё так и осталось. Между шкафом и креслом, на полу стояла железная оцинкованная детская ванночка, какие еще можно встретить на даче или у дворника. Ванночка была наполнена мутноватой жидкостью. Блюм пригляделся.

— Черт возьми, — сказал он. В ванночке плавала человеческая нога, оторванная выше колена. Нога шевелила пальцами.

— Это выдающаяся нога, — Иван Карлович шуршал заваркой, как ни в чем не бывало, — это нога Волкова. Замечательный был ученый. Его уничтожили.

— Кто?

— Да мало ли. Мастера-подрывники. Идиоты. Амебы. А я с Волковым вместе работал. Замечательная была голова.

— Нога — это всё, что осталось?

— Вообще-то, да. Ты понимаешь, Митя, при нашей проклятой способности к регенерации, можно на что-то надеяться.

— Ну, так стволовые клетки, то — сё.

— Да, да. Я его три раза выращивал.

— Нифига себе! И как?

— Пока неудачно. Вырастает. Внешнее сходство большое. Но, во-первых, это не он, во-вторых, … А, что говорить. Сложно это. Кстати, были бы мы с ним вдвоем, мы бы, может быть, и сделали бы. Если бы, да кабы. Прошу, чай.

— Спасибо.

— Не на чем.

— Значит, вы наукой занимаетесь? Штука с подъездом — это ваших рук дело?

— Митя, Митя. И ты туда же.

— Что такое?

— Это примерно как человека, сделавшего космический корабль, спросить: это вы так мило покрасили эту железяку в горошек? Митя, Митя. Подъезд этот, машинки-перемещалки — это как прикрутить задвижку в сортире. Это не заслуживает внимания вообще.

— А мне интересно…

— Интересно. Людям, которые, наверное, даже первый закон Ома не помнят, наверное, интересно.

— Над чем же вы работаете?

— К сожалению, вряд ли ты поймешь.

— Где ж нам, дуракам, чай пить.

— Не сердись. Прости меня. Чай, кстати, пей.

— Кстати, чай вкусный.

— Митя, мы… эти… которые проклятые. Понимаешь, у нас частично изменилась биология. Другой состав крови. Обменные процессы другие.

— Понятно, в противном случае не было бы ни продолжительности жизни такой, ни регенерации.

— Правильно понимаешь. Нервные импульсы в мозге проходят по-другому. Быстродействие мозгов другое. При желании, кристально чистая память. Регулировка эмоций другая. Мы другие. Это не моя заслуга, тут нечем гордится. Просто мы другие. Я, например, могу одновременно читать, разговаривать по телефону и слушать музыку. У меня четырехуровневое мышление. Мне не нужно спать, у меня другая биохимия. У меня хорошая память. Я запоминаю все. И хорошо вспоминаю. Могу, к примеру, вспомнить сорок восемь событий или текстов одновременно, и одновременно обдумывать все сорок восемь, соотнося между собой, анализируя, делая выводы. Наша заслуга, и моя, не в том, что мы такие уникальные. А в том, что мы работаем, пользуемся головой. И, конечно, накапливаем опыт. Не первый год живем, ха-ха-ха.

— Наверное, интересно так жить.

— Это кому как. Кое-что, конечно, теряется. Ничто не дается даром. Что-то теряется. А кому-то нравится. Кто-то любит думать, изучать, работать головой, идти вперед. А кому-то думать неинтересно. Всякое же бывает.

— С ума ты сходишь от Берлина.

— Да-да. Тебе, мой друг, и горький хрен — малина, А мне и бланманже — полынь. Берлин, Берлин, — в задумчивости проговорил Энгельгардт, — пруссаки эти… Вот что, Митя. Ты последнее время изучаешь, так сказать, интересуешься. Знаешь, что произошло с Бабой Маней. Вы с Ганей советовались с Борщихой. Ты встречался с Захаром. И так далее. Проблема такая: что-то начало меняться. Что и как — непонятно. А хотелось бы знать. Вот ты приходишь, говоришь, что Захар тут кругами с топором бегает. Берегитесь и всё такое. Спасибо. Спасибо. Но Захар не очень опасен. Он талантливый головорез. С огоньком. С выдумкой. Но он, по сравнению со мной, просто дитя.

— Вы такой опасный человек?

— Наверное, я опасный. Но я не убийца. Дело не в этом. Так вот. Что-то происходит. И я подозреваю, что ты всё-таки — наследник Яцека.

— Это не так. Я ничего не знаю про то, как это ваше чертово заклятие снимается. Какой я наследник, если я даже про своих родителей ничего не знаю!

— Вот видишь. Яцек Броневский был выдающимся юным каббалистом, вундеркиндом с синдромом Аспергера. Яцек — наиболее загадочный персонаж во всей этой мистико-романтической лабуде.

— Захар говорил, что он убил последнего наследника Яцека. Что тот ничего не знал.

— Он так и сказал: убил?

— Нет. Не сказал. Но смысл был такой.

— Вот видишь. Не сказал.

— Так тот все равно ничего не знал.

— Митя, ты же видел этого Захара нашего?

— Ну, видел.

— Ты же понимаешь, что он просто дуболом. Ему дай только из пулемета пострелять.

— Может быть.

— Так оно и есть. Я, Митя, многие вещи проверяю. Я бы хотел проверить вот что: ты являешься источником изменений в структуре проклятия или не ты? Ты не против, если мы тебя немного поизучаем?

— Это как? Как морскую свинку?

— Нет. Почему свинку? Ты, конечно, можешь отказаться. Сказать: я не подопытный кролик, я человек, человек — это звучит гордо. Тут вот какое дело. Большое количество людей, нас, проклятых. Большое количество людей, разных, хороших, плохих, всяких… вот, они сейчас не знают, что их ждет. Они не понимают, что происходит. Не понимают, что будет с ними. Им тяжело.

— Да. Понимаю.

— Я тоже хочу понять. Ничего такого страшного: возьмем у тебя анализ крови, самый обычный, из пальца. Сделаем томограмму мозга. Померяем биополе.

Всякие проводки к тебе присоединим. Это не больно. Не вживлять же мы в тебя будем электроды, как в фильме ужасов. Обычное врачебное обследование.

— Ладно. Хорошо. А от меня что требуется? Не есть натощак?

— Ха! Щас обсудим практическую сторону. Ты учишься завтра?

— Да.

— Утром учишься?

— Да.

— Так, так, так. Утро занято… А вечером? Мне с парой профессоров надо договориться.

— Вечером будет вечер по поводу дня студентов.

— Вечером будет вечер… Концерт?