Время гарпий

Она раскрыла лежавший перед ней томик и зачитала, смакуя каждую строчку. Слушая ее, мальчуган все больше мрачнел.

Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала!

…Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие. Когда мы возвращались с кладбища, то у нас были скромные постные физиономии; никому не хотелось обнаружить этого чувства удовольствия, — чувства, похожего на то, какое мы испытывали давно-давно, еще в детстве, когда старшие уезжали из дому и мы бегали по саду час-другой, наслаждаясь полною свободой. Ах, свобода, свобода! Даже намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе крылья, не правда ли?

Вернулись мы с кладбища в добром расположении. Но прошло не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало лучше. И в самом деле, Беликова похоронили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!

— Когда будут хоронить твоего дедушку, все испытают не горечь разлуки, а нескрываемое облегчение. Твои похороны тоже не будут грустными, а твои три жены передерутся из-за твоего наследства, твои детям ничего не достанется, но для них останется надежда, — «утешила» его Эвриале. — Так ведь ты-то хотел стать вовсе не кентавром Хироном, воспитателем героев. Ты позавидовал той полуптице, которая возле твоего деда кормится. Я правильно угадала?

Он лишь кивнул головой, понимая, насколько нелепым выглядит его желание со стороны.

— Гарпией ты стать не можешь, хотя они постоянно стараются расплодиться, — совершенно серьезно сказала Эвриале. — Это бессмертные существа, в отличие от муз, сирен, кентавров и сатиров. А вообще-то в духовном мире поддерживается равновесие: девять муз, пять гарпий и три сирены посередке. Музы сохраняют душу, помогают ее становлению, а для гарпий душа является кормом, это похитительницы душ. Сирены действуют двояко: с одной стороны, они призывают души к гибели, с другой стороны, они живут атмосферой духовной жизни, в чем-то ее неминуемо укрепляя, хотя бы давая веру на уровне «душа у человека есть, это нечто до ужаса реальное». Да и зовут-то они к потусторонней жизни…

— Н-нет, я имел в виду другого… того, кто убил вашу сестру! — с усилием выдавил из себя он.

— А он у нас такой один и своим местом не пожелает делиться ни с кем. В этом все ошибки, которые он совершил, так и не добившись успеха, когда имел храмы и вполне официальное поклонение. Он так любит посещать Тартар, всю дорогу глумясь над душами тех, кто ему служил, но каждый раз покидает ледяные чертоги разочарованным — место занято! Он не стал своим среди прежних богов, служа лишь вестником их воли, — сухо сказала Эвриале, вновь поражаясь жестокости юношеского максимализма. — Он непременно сделает попытку прорваться со своими «идеями» в этот мир, а ты с легкостью предашь нынешние «идеалы» ради его примитивных принципов обмана и стяжательства. Но его маленькая проблема в том, что он сам… души не имеет. Как и гарпии! Это такая разрушительная стихия, которая никогда не может найти «полного счастья», а любое удовлетворение страсти — непременно оборачивается пустотой. Ты это еще испытаешь в полной мере, не торопись!

— Вы нарочно меня унижаете, — с ненавистью ответил юноша.

— Это не так. Хотя я разочарована, признаю, — с тяжелым сердцем ответила Эвриале. — На самом деле, я думала, что именно ты окажешься той, кого я ищу.

— «Музом», что ли? — пошутил он.

— Ее воплощением! — с горячностью парировала Эвриале. — Она ведь находится не снаружи, а внутри, она как раз живет в душе, двигая ее на достойные свершения, на творчество, а не на разрушение. Твой дедушка сам пожелал не работать, не создавать, а разрушать, уничтожать. Ради чего — дело десятое, но вначале он отказался создавать что-либо полезное.

— Хорошо, я буду молчать, — насмешливо сказал мальчик.

— Я очень на это надеюсь, — спокойно ответила она.

— Но мне кажется, вы в ней ошиблись, она ничего не сможет, — сказал он, явно желая причинить ей дополнительную боль.

— Ты опять неправильно понимаешь. У нее ведь другая задача, весьма неблагодарная, далекая от всех сокровищ материального мира. Она должна помочь удержать души над пропастью. За такое… даже не благодарят, считая, что все сделали сами. Такое никто и не помнит, как правило. Она просто не даст кое-кому сделать кое-что, — ответила Эвриале, показывая ему всем видом, что разговор закончен.

— А что будет с ней самой? — тут же спросил он, поднимаясь с парты.

— Ничего хорошего, с твоей точки зрения, — сказала Эвриале, с грустью глядя в окно, где в быстро сгущавшихся сумерках опять повалил снег. — Золотых гор я ей обещать не могу, я же не он.

— А мой дед имеет все! — выкрикнул мальчик в ее спину.

— Что он имеет впридачу, ты видел, — с нескрываемым презрением ответила Эвриале. — А почему ты не расскажешь о нем всему вашему классу? Ведь о нем все равно расскажет эта глупышка, которую ты выбрал, решив, что «можешь иметь все». Аа… вот оно что! Ты не хочешь, чтоб все от тебя отвернулись, перестали с тобой говорить. «Реакция будет неоднозначной!» — как говорит твой дед. Вернее говорил, сейчас он ведь и с вами перестал говорить, вы ему неинтересны, как все живые, он зашел за грань.

Она отвернулась от окна и подошла вплотную к мальчику, который понял, что не может сдвинуться с места. Наклонившись к самой его щеке, она тихо зашептала, обдавая его горячими волнами своего дыхания: «Почему ты не разгромил ее на уроке с идейной точки зрения? Почему ты подошел ко мне? Ты бы сделал этот шаг в дедушкин кабинет и без меня, но понял, что перед этим, надо что-то сделать с самим собой, окончательно и бесповоротно. Ты сейчас пытаешься выгадать побольше для себя, хочешь, чтобы я начала о твоей душе торговаться. Но это не в моих правилах!»

Она опять отвернулась от него, и он понял, что может двигаться и говорить. В полной растерянности он спросил: «Так какой выход?..»

— У тебя их два, оба пока открыты, — ответила она, не оборачиваясь. — Но скоро один закроется. За все надо чем-то платить — работой души или ее… отсутствием.

Всего тебе доброго! Иди!

* * *

Открыв дверь, Эвриале приложила палец к губам, показав на двери большой коммунальной квартиры, где она снимала комнату. Они на цыпочках прошли в комнату перед кухней, на которой зло шипели друг на друга две женщины. Одна развешивала детские ползунки над газовой плитой, где вторая пыталась жарить картошку на открытой сковороде. Капли с ползунков подали ей на картошку, а вторая дама советовала накрыть ей сковороду крышкой. Когда Эвриале с гостьей входили в комнату, женщины прекратили перепалку и вышли из кухни, рассматривая новую жилицу и ее визитершу.

— Очень неприятные особы, я их боюсь! — призналась Эвриале, и в ее глазах запрыгали веселые искорки. — Сейчас они станут дожидаться, что я выйду к ним на кухню что-то готовить. А как раз этого они от меня не дождутся, потому что сегодня мы устроим себе настоящий пир! Хотела поинтересоваться, а ты никогда не думала стать… царицей?

— Хороший вопрос! — засмеялась гостья. — Особенно он уместен, когда все вокруг строят коммунистическое общество.

Она сняла пальто и шапку, присела к столу, занимавшему большую часть комнаты. Эвриале молчала, сжимая хрустальный флакон, дожидаясь ее ответа. Флакон нетерпеливо вздрагивал в ее руке готовый взорваться золотыми искрами.

Понимая, что хозяйка комнаты ждет от нее более определенного ответа, девочка кивнула головой и сказала: «Хотя, да! Очень хочу быть царицей! Сливаться с коллективом откровенно не люблю… несмотря на то, что за такое отсталое мировоззрение можно вылететь из комсомола. А меня туда и так взяли только с третьего раза».

Эвриале щелкнула по лицевой грани флакона перламутровым ногтем, и время новой Каллиопы пошло, тут же наполняя колбочку золотым песком. Эвриале раскрыла ладонь, и флакон, на минуту зависнув в воздухе, исчез.