Время грозы

— А почему, Коля, — спросила Наташа, — ты его там, в лаборатории все время объектом называл?

— Сотрудники мои, — ответил Румянцев, — люди молодые, одаренные, амбициозные. Им еще много чего предстоит, и ко многому следует привыкать. Мозоли на сердце наращивать, иначе ничего у них не получится. Дело есть дело. Понимаешь?

Наташа промолчала.

— Пью в память обоих Жуликов, — сказал вдруг Устинов. — И оригинала, и копии.

Выпили до дна, не чокаясь.

— А теперь, — нервно хохотнул Максим, — давайте выпьем в память Максима Горетовского. Оригинала.

— Не знаю, что сказать, — проговорил Румянцев.

— Ничего не говори, — отозвалась Наташа.

Налили, выпили.

— Какие у тебя, кроме Жулика, тут еще дела? — спросил Максим.

— Думать, Максим, думать, — ответил ученый. — Пойми, здесь мы добились первого полноценного успеха. И каждый уголок лаборатории, да и коридоры, и комнаты, и кафе, — все тут для меня с этим успехом связано. По ассоциации иногда самые неожиданные мысли приходят. Случается, продуктивные. У нас ведь еще столько нерешенных задач! Обратная связь, например: я тебе говорил, что без натурных испытаний никак, а вот появились же идейки. Установка для возврата — принципиальнейшая проблема, и тоже мысли бродят. В конце концов, задача, Иваном Михайловичем поставленная: индикация прорыва с… с той стороны. К ней — даже не знаю, как подступиться. То есть в теории решение есть, но вот практически оно невыполнимо: всю планету, абсолютно всю, включая морские глубины и атмосферу, датчиками не покроешь. А ведь еще и околоземное пространство существует, и, между прочим, Луна, и окололунное… Вопрос, вопрос!

— И сколько времени ты рассчитываешь здесь в этих размышлениях провести? — поинтересовался Устинов.

— Месяца три, полагаю. А вы отправляйтесь домой. Послезавтра челнок ожидается, вот с ним и отправляйтесь.

— Что ж, — сказал Максим, — мы по Верхней Мещоре соскучились… Месяца на три — это хорошо, все лето… Роман, может, в издательство отдадим, да, Наташ? Воздух опять же… и вес нормальный… тошнить перестанет… покурить вволю…

— Я задержусь, — сообщил подполковник. — Мне, во-первых, по Макмиллану материалов дождаться. Хотя, я уж чувствую, — он помрачнел, — чисто там все. А во-вторых, мы с Джеком договорились: пока он тут в госпитале валяется — моими стараниями, между прочим, — я там у него в Первом за дисциплинкой присмотрю. А то он за свою банду беспокоится.

Наташа подошла к Устинову и молча поцеловала его в лоб.

— А вы, ребята, правда, домой давайте, — заключил Федор. — А попозже я вас догоню. Дома хорошо…

Да, подумал Максим, дома — хорошо.

Конец второй части

Часть 3. Город. 1991.

21. Понедельник, 19 августа 1991

Все катилось кувырком.

Все кувырком — других мыслей у Максима не было. В душе царила черная тьма, порою озаряемая торжественными багровыми сполохами.

Он негромко застонал, нехотя приоткрыл левый глаз. В голову глухо ударило изнутри, в точности, как в тот памятный и проклятый день. Только теперь еще и во рту вкус стоял гадостный. И сердце неприятно колотилось, то сильнее, то слабее. И в пот бросило.

Все кувырком, мрачно повторил он про себя, с отвращением глядя на тяжелые коричневые шторы, из-за которых пробивался свет.

Должно быть, уже утро. Или даже день. Черт с ним. Выпить бы. И забыться снова.

Максим открыл и правый глаз, содрогнулся, сбросил на пол укрывавшую его несвежую простыню, встал, дотащился до ванной, пустил воду в раковину, разок-другой плеснул себе в лицо. Легче не стало.

Вернулся в комнату, сел на кровать, закурил.

Вот, теперь тошнота подступила. Как на «Князе Гагарине».

Он ткнул едва начатую сигарету в переполненную пепельницу, уперся локтями в колени, ссутулился, положил голову на ладони. В затылок все стучало и стучало. Мыслей по-прежнему не было. Хоть на том спасибо.

Запел переносной телефон. Максим дернул плечом — это Бармин звонит, по мелодии ясно. Перебьется.

Слава богу, мелодия почти сразу стихла — телефон разрядился. Туда ему и дорога.

Сердцебиение немного унялось, зато стала мучить духота. Терпел, сколько мог — лишь бы не шевелиться, — потом пересилил себя. Поднял голову, поискал глазами пульт управления настенным освежителем воздуха, не нашел. Уткнулся взглядом в маленький, по пояс высотой, холодильник. Попытался сосредоточиться. В конце концов, сообразил: вдруг там есть что. Могло остаться, не исключено.

Холодильник пустовал, а вот на полу за ним действительно оставалось — водка, на донышке аляповатой импортной бутылки. Господи, чья же это… Датская, что ли… Дрянь, вероятно… Зачем брал? Должно быть, родину вчера этак вот ностальгически вспомнил — там импортное всегда выше отечественного ценилось…

Максим свинтил колпачок, неуклюже крутанул бутылку, вылил теплую жидкость прямо в горло, задохнулся, постоял пару секунд — и кинулся в ванную, оставляя за спиной звон разбивающегося стекла.

Рвало долго и мучительно. Похоже, давно не ел ничего, лишь желудочный сок выходил судорожными толчками.

Когда это закончилось, обессиленно присел на краешек ванны, отдышался, пустил холодную воду, переключил на душ, но лезть под него не стал. Посидел, вяло поскреб многодневную щетину, закрутил кран, побрел в комнату, рухнул лицом вверх на кровать, закрыл глаза.

Умереть бы.

В дверь деликатно постучали. Максим не ответил.

— Максимушка! — раздался не по возрасту звонкий голос Маман. — Открывай, лапушка, открывай, а то ведь сама войду!

Вот пусть сама и входит, подумал он. У нищих слуг нет, как говорил Глеб Жеглов.

К горлу подкатил тяжелый, влажный ком, на глаза навернулись слезы. Эх, Высоцкого бы послушать…

Услышав, что дверь открывается, Максим отвернулся к стене. Пятна на обоях… Вроде отпечатков ладони…

— О Господи! — воскликнула Маман. — Да что ж такое?!

Она бросилась к окну, раздернула шторы, распахнула створки. В комнате стало свежее — прохладный выдался август, — послышались отдаленные звуки города.

— Не ел ничего? — спросила Маман.

Не дождавшись ответа, подошла вплотную, вгляделась в постояльца, потянула носом воздух, топнула ногой.

— Ну, довольно! Надоело!

Она сняла трубку внутреннего телефона, заговорила четко и властно.

— Алеша, полную порцию борща. Хлеба. Сала, чесноку чтобы накрошили. Графинчик горькой. Два прибора. Все на столик, и к нумеру двадцать первому. Через полчаса, ровно. Оставить у двери. Распорядишься — не мешкая сюда же сам. Ведро, шварбу, ну, что для уборки требуется. Да, сам. И для мытья-бритья все. Вот и хорошо.

Через полчаса отмытый и чисто выбритый Максим, тоскуя, сидел за изящным столиком на колесах. Комната сверкала чистотой, дымился и благоухал борщ, остро пахло сало с чесноком, поблескивала на свету фирменная горькая в графинчике и двух стопках.

И ничего не хотелось.

Он поболтал ложкой в тарелке, запахнул полу махрового халата, понурился.

— Ну-ка! — прикрикнула Маман. — Оставь! Выпей, кому велено, и за борщ принимайся, пока не остыло! Постой, а чокнуться? Ты что? Кажется, не умер никто!