Время грозы

— Есть переход! — перекрывая шум ветра и дождя, объявил Румянцев.

Наташа подбежала к лежащему Максиму, уткнулась лицом в грудь Федора.

Дождь и ветер внезапно стихли. Стала слышна — и почти нестерпима — вонь горелого мяса.

Подполковник уже набирал на панели телефона длинный номер.

— Здесь Устинов, — хрипло представился он. — Моник, ты? Здравствуй. Соедини с Судьей, пожалуйста. Понял. Тогда прими сообщение. Да, закрытое. Готова? Включай запись. Спасибо. — Он сделал короткую паузу и отчеканил. — Джек. Горетовского не жди. Ушел. Конец связи.

Не стану плакать, яростно подумала Наташа, заставляя себя взглянуть на то страшное, сожженное, неузнаваемое, мертвое, что было ее Максимом, и сразу же отворачиваясь. Это не он, Максим жив, просто уехал.

В голове мелькнуло давнее, почти забытое ахматовское: «И сказал мне: не стой на ветру».

Он жив, повторила Наташа, жив, и я не стану плакать, живых не оплакивают.

Она провела рукой по лицу. Мокрое, но это, наверное, от дождя.

Часть 4. Лагерь. 1991 — 1999.

31. Среда, 21 августа 1991

В спину упиралось что-то твердое, корявое. Голова раскалывалась, по внутренней поверхности плотно смеженных век медленно проплывали кровавые пятна. Очень хотелось глубоко вдохнуть, но не получалось.

Максим провел рукой по бедру. Одет. Странно, у Маман так не заведено. Гостя, упившегося до беспамятства, раздевают и бережно укладывают. Уж тем более — его, Максима.

Он попытался вдохнуть — резко, пересиливая боль. Вскрикнул. Открыл глаза.

В памяти высветилось все, словно кто-то повернул рубильник: тяжелое похмельное утро, Маман, горькая под огненный борщ, сумасшедшее ралли куда глаза глядят, неуправляемо вертящееся небо, удар, больница, какие-то врачи (это смутно), Наташа, Устинов, Румянцев, дом, опять Наташа, Румянцев, Устинов, Парк, поляна… Вот эта самая поляна… Дуб, гроза, молния…

Мелко дыша, Максим огляделся. Да, та самая поляна. Выходит, получилось. Только вот как очнулся, как подполз к полусгнившему поваленному стволу, как сел, опершись на него спиной, — это хоть убей.

Да и не важно. Главное — получилось.

Радости он не испытывал.

Максим снова закрыл глаза. Передохнуть, отдышаться, да и в путь. Перекурить, наверное. Как у нас тут говорили — всякое дело начинается с перекура. Там так не говорят…

Он сунул руку в карман просторной куртки. Пальцы наткнулись на гладкий шар. Ага, вспомнил Максим. Обратная связь. Односторонняя, одноразовая, ненадежная. Вот и кнопка. Он коснулся кнопки подушечкой большого пальца. Просто коснулся — нажимать рано.

Нашарил портсигар, подаренный когда-то Наташей, зажигалку. Но вытаскивать не стал — курить решительно не хотелось.

Что ж, надо двигаться, нечего тянуть. Сейчас, подумал Максим, встану, пройду по лесу — здесь это лес, а никакой не Парк, — выберусь на опушку, пересеку луг… хотя нет, это там между лесом и деревней лежит луг, зеленая трава, усыпанная синими и желтыми цветами, шмели жужжат… а тут — поле. Картофельное, кажется.

Значит, через поле — миную одну деревню, другую, будет станция. Дождусь электрички на Москву; денег здешних ни копейки, конечно, забыл их в той, старой одежде, которая так дома и лежит… в пакете из плотного пластика, в дальнем углу мастерской, что в подвале оборудовал… досочку иногда обстругать, то да сё… для души…

Дома, поймал он себя на мысли. Дома тот рубль с мелочью забыл. Ха.

Я здесь дома, здесь. Максим постарался быть убедительным. Получилось не слишком-то.

Ладно, хватит рассусоливать. Без денег, так без денег, зайцем доехать тоже не проблема. До Ждановской, а там… а там видно будет.

Пора. И боль уже унялась немного. Пора.

Он открыл глаза.

Поляна, конечно, мало что общего имела с той, которая в Парке. Даже, можно сказать, и не поляна вовсе — так, проплешина. Почти вся кустами заросла, жалкими какими-то, унылыми. Коряги валяются там и сям полусгнившие. Не было их раньше. И вон того ржавого листа железа со следами давнего костра — не было. Да, и лесная его поляна изменилась. Что ж, восемь лет…

Вот дуб — тот же. Зато под дубом — каменюка здоровенная. Это об нее я и треснулся, когда упал, понял Максим. Ребро, наверное, сломал… Хорошо, что не головой…

Эх, говорил же Федор: пристегнись к ветке, мало ли что там, и вообще, шею сломаешь, идиот. Нет, заупрямился… Как пришел, так и уйду… Тьфу. Идиот и есть.

В воздухе висела влага. Максим на мгновение замер, прислушался к своим ощущениям — нет, грозы давно не было. И в ближайшие дни не будет.

Впрочем, теперь это уже не имеет значения.

Он неуклюже встал, снова непроизвольно вскрикнул от жгучего укола в правую сторону груди, потоптался, приноравливаясь к этой боли, и медленно зашагал в ту сторону, где, по его представлениям, находилась станция.

Лес казался чужим. Ни одной знакомой тропинки, все не так. Гуще он стал, лес, дремучее. И тихо кругом, только мелкие капли шуршат, падая с листвы, да изредка то ли зверь, то ли птица ухает далеко за спиной. И собственные шаги. А поездов, звуки которых обычно доносились сюда, не слышно.

Будут поезда, куда они денутся. Значит, зайцем до Ждановской, а потом…

Смутная тоска сдавливала сердце Максима. Потом — пешком, дом-то недалеко. И — устроиться во дворе, на лавочке где-нибудь, в сторонке от своего подъезда, но так, чтобы хорошо просматривался. И ждать. Люська его восемь лет тому назад похоронила, и наверняка замуж вышла. Как возвращаться? Ну хоть посмотреть на нее издали… И на детей… И на мужа ее…

А вдруг она переехала? Ну, соседей порасспросить аккуратно…

Хорошо, дальше-то что? Все восемь лет, как осел упрямый, одно себе твердил: домой, домой! А что дома-то делать — эти мысли от себя гнал, потому что боялся решимость потерять.

Ну вот и теперь отогнать. Решимость уже не нужна, все состоялось, но неясность угнетает, а это ни к чему. Все — потом, там видно будет.

К родителям потом поеду, сообразил Максим. Дай бог, чтобы живы были. Отцу сейчас шестьдесят девять, маме шестьдесят четыре, дай бог, дай бог… Кто-кто, а мама во все поверит. Как явиться, правда… Вот так и бухнуть: здравствуй, мама, это я, твой сын, я не умер, меня вышвырнуло черт знает куда, а потом обратно кинуло, а хоронили вы не меня… Бред… Так и убить ее можно…