Время и комната

Фолькер. Я все же думаю, это была не она. Извините, но вы ее с кем-то путаете. Я бы даже сказал, что уверен в этом на все сто процентов.

Карл Йозеф. Вы усмехаетесь так, как будто бы это вам известно доподлинно.

Фолькер. Не знаю, доподлинно ли. Знаю только, кого вы имеете в виду. Я случайно знаком с этой дамой.

Карл Йозеф. Ах, оставьте. Да, в конце концов, это совершенно всё равно. Одно ясно как божий день: художник никогда не должен жениться на женщине, которая поглощает всю его страсть.

Макс. Не только художник — ни один мужчина не должен жениться на женщине, которая поглощает всю его страсть. Эта истина, как библейское яблоко — горькая и сладкая, господин Йозеф.

Карл Йозеф. Каждая женщина, дорогой Шварцберг, это всегда еще один шанс для мужчины. И шанс единственный.

Макс. Каждая женщина для мужчины — в конце концов только женщина.

Карл Йозеф. Что вы имеете в виду?

Макс. Я вам это с удовольствием объясню, господин Клаус.

Карл Йозеф. Моя фамилия Йозеф. Обратите внимание. Иначе все это — не ко мне.

Макс. Вы — господин Йозеф. Я — Максимиллиан Штайнберг, вот что я имею в виду!

Карл Йозеф. Разве я назвал вас по-другому?

Макс. Забудем про это! Я, во всяком случае, назвал вас господином Клаусом не по ошибке.

Карл Йозеф. Это меня утешает. Я уж было подумал, я чем-то напомнил вам знаменитого или, скажем, известного актера Ханса-Хайнца Клауса.

Макс. Вы похожи на великого Клауса?

Карл Йозеф. Подумаешь, это же всего лишь известная личность.

Макс. Удивительный актер.

Карл Йозеф. Не знаю. Может быть. Мелькает слишком много.

Макс. Как раз это меня в нем и восхищает.

Карл Йозеф. Герой телесериальчиков.

Макс. Но в том-то и дело, что герой.

Карл Йозеф. Вы в самом деле такой, каким показались с самого первого взгляда: жалкий выскочка.

Макс. Фолькер! Ты слыхал? Метко! Я дурачусь, а он с меня хочет шкуру содрать. Сделай что-нибудь, не оставляй нас одних. Он меня еще задушит.

Карл Йозеф. Пройтись бы по твоей спине хорошей палкой, Петрушка.

Макс. Это уже совсем как Давид^{52} против Иосифа. Только я в роли Давида.

Карл Йозеф. Ты хотел сказать, Давид против Голиафа.

Макс. Ах, господин Йозеф, сами видите, что я веду прямо-таки титаническую борьбу с собственными недостатками. Чем не Давид?

Карл Йозеф. Язык у тебя хорошо подвешен. Это точно. Но толку-то что? Ты научись сначала стоять на сцене на прямых ногах.

Макс. Но вот у Грюндгенса, например, были прямые ноги и, несмотря на это, он был интеллигентным человеком.

Карл Йозеф. Грюндгенс? О Господи! Да рядом с ним такого, как ты, и близко не могло быть, дружочек. Я тебе клянусь. Туда бы тебя и на шаг не подпустили бы. (Громко.) Друг мой! Да ты понимаешь собственно, кто ты есть?!

Макс. Да видите ли, я сам себе ломаю голову — кто я есть?

В глубине сцены, посреди небольшой кучи сценической рухляди, прикрытой парусиновой тканью, появляется Эдна Грубер.

Эдна Грубер. Фу! Крику-то сколько! Я сейчас вернусь… (Исчезает.)

Фолькер. Эдна! Пожалуйста, проходи! Мы тебя ждем!

Макс. Вы ее напугали своим рычаньем, видите.

Фолькер. Не могли бы вы рассказать фабулу пьесы, господин Йозеф? Вас учили рассказывать фабулу? Надо же все-таки разобраться, что там происходит.

Карл Йозеф. Что с вами стряслось? Вы с ума сошли, что ли?

Эдна Грубер выскальзывает из-за кулисы на сцену. В руке у неё флакончик с камфорным маслом. Представляясь, она прикасается кончиком пальца к виску обоих мужчин.

Эдна Грубер (Карлу Йозефу). Эдна… Тампончик с камфорным маслом позвольте? Оно разглаживает морщины. Освежает. Приятно пахнет. (Подходит к Максу.) Эдна… Мы с вами где-то уже виделись, я вас знаю. Тампончик с камфорой? Но вы не вегетарианец, нет? Вы едите слишком много мяса. У вас запах изо рта. (Подходит к Фолькеру, обнимает его.) Фолькер, милый — ай! Осторожно, мизинец! (Она показывает свой мизинец в черном кожаном напальчнике.) Юлиус, мой мерин, укусил меня. Он ужасно невоспитан. Каждый раз, когда я беру его на лонжу, он устраивает мне сцену. У-ух! Какая здесь холодина! Я замерзаю, я замерзаю… Где-то дверь открыта? Вы, быть может, читали, что великий русский писатель Гоголь годами скитался по Европе, от врача к врачу. Как неприкаянный! И беспрерывно жаловался: «Замерзаю! Замерзаю! Помогите же мне!». Он не знал человеческого тепла. То есть, он ни разу в жизни не прикасался к женщине.

Карл Йозеф. Итак, вы живете в деревне. Среди животных, на целебном воздухе…

Эдна Грубер. Да что вы? Я живу в таком же аду, как и вы. Десять маленьких негритят. Сотня маленьких негритят. Тысяча маленьких негритят. Остальное вы знаете, трагедия повседневности. (Подходит к окну.) Итак, вы наш профессор Брюкнер. Мой отец. Мой капризный, милый, печальный отец. Вы были когда-то моей страстью, вы знаете? Как давно это было… ваш портрет висел над моей девической кроватью. Что это был за парень! Если бы я могла хоть однажды выпить с ним чашечку шоколада — да! Герой, дивный герой!

Карл Йозеф. Да, сударыня. Для шоколада мы встретились с вами слишком поздно. К сожалению.

Эдна Грубер. Ах, я знавала и других. Чем занимаются герои? Громче всех храпят по ночам. (Поворачивается к Максу.) А вы? Моя большая несчастная любовь, да? Мой сладкий предатель, мой падший гений. Скажите мне только, почему вы такое чудовище в пьесе?

Макс. Я хотел бы сыграть человека, которого вы однажды очень оскорбили. Вы та самая Соня, из-за которой он неизлечимо заболел. Она его унизила и в конце концов отвергла. Это-то и испортило его характер.

Эдна Грубер. Он необыкновенно талантлив в любовных делах, правда ведь?

Макс. Да. Во всяком случае, был — до того, как дошел до такого разочарования.

Эдна Грубер. «Каким сильным ты был тогда! Каким гордым и неприступным!»

Макс. Да, есть у нее такая реплика.

Эдна Грубер. И что вы на это скажете?

Макс. Я отвечаю — постойте… Да, кажется, так: «мы оба были еще свободны, дики и нетронуты, а души наши были безрассудны без предела… И это безрассудство никогда не умрет в нас, никогда не будет изничтожено…».