Время - ноль

В общежитии на вахте бдила старушенция с лицом строгим, правильным и таким же без толку поучающим, как инструкции, развешанные на стенах в вестибюле, которые призывали не курить, не сорить, не приводить, не включать и при пожаре выносить первыми их.

– Ты где пропадал?! – накинулась она на Сергея. – Тут все ищут тебя, в милицию заявлять собирались!

– Кто ищет? – спросил чуть дрогнувшим голосом. Глупо надеяться, но все же... – Кто ищет? – уже спокойно повторил он.

– И деканат и студенты... – старушенция перечисляла, кто и сколько раз спрашивал. О жене не упомянула.

Каждый раз, подходя к двери своей комнаты, надеялся, что откроет ее – и увидит сидящую пред телевизором бывшую жену Инну. Официально – не бывшая, нет денег на развод, но никогда уже не будет его женой. Решил твердо, не передумает, однако сердце непослушно дергалось, когда брался за дверную ручку.

В комнате было пусто и пыльно. На полу у входа, подсунутые под дверью, лежали несколько записок. Предупреждения, угрозы, просьбы. Все о нем заботятся. Отчислили бы из института, не мытарили бы, так нет – надо показать себя хорошенькими, мол, шли навстречу, делали невозможное.

По комнате были разбросаны вещи. Такое впечатление, будто кроме него здесь раздевались еще несколько человек. Собрав вещи, кинул в стенной шкаф. Там висел китель с наградами. Хотел надеть в День пограничника, но не получилось. На этот праздник нажрался с Пашкой до поросячьего визга и еле дополз до «курятника». В углу стояли туфли на каблуке-шпильке. Новые еще, а не забрала. Хорошо, видать, живет.

Он сел на незастеленную кровать, закурил. Надо переодеться, а заодно сложить вещи в чемодан, на случай, если в комнату без его ведома поселят кого-нибудь. Не мешало бы отвезти их к сестре. Не к спеху: сейчас все разъедутся на каникулы, и до сентября, когда его уж точно отчислят из института, найдет время для переезда.

В дверь тихо постучали:

– Да.

Вошла Марина Долгих. А сама метр с кепкой. Сейчас жалеть будет.

– Здравствуй, Сережа. Мне сказали, что ты пришел, и я...

– Привет, – оборвал он. – Садись.

Марина сел на стул напротив, затеребила кончик косы, закинутой на грудь.

– Рожай, – позволил Сергей.

Обидевшись, она произнесла с вызовом:

– Тебя отчисляют. Декану надоело.

– Какой он терпеливый! Я бы на его месте в зимнюю сессию отчислил. В шею надо гнать таких, как я, нечего с нами цацкаться!

– Зачем ты так, Сергей?!

Сейчас заплачет. И за косичку двумя руками уцепилась, будто передавливала трубку, по которой глаза снабжаются слезами.

– Только твоих слез мне и не хватает. Если что-то по делу, говори, а нет, мотай реветь в другое место.

– И не думаю реветь, – сказала Марина подрагивающими губами.

– Спасибо, утешила!

– И утешать не собираюсь. Не маленький, сам все понимаешь.

– Что не маленький – понимаю.

– Действительно, не надо тебя жалеть. Чем больше жалеешь человека, особенно такого, как ты, тем хуже он становится, – назидательно сообщила она.

Где-то уже читал что-то подобное. Кажется, у Горького. Нельзя давать детям книжки о босяках.

– Вот именно, – согласился он. – Еще что скажешь?

Марина молча смотрела на него исподлобья. Потом потупила глаза и жалобно прошептала:

– Пропадешь ты, Сережа...

– Уже пропал. Один раз двинули по лбу, а второй – не за горами.

– Кто двинул?

– Трудно сказать. У нас же народ и партия едины. Получается, сам себя.

– О чем ты?

– Подрастешь, поймешь. – Кинул на пол окурок, раздавил кроссовкой. – Ладно, Марина, иди спать: детское время кончилось.

– Экзамен завтра. Всю ночь учить буду.

– Вот иди и учи.

В углу комнаты у стола короткими перебежками пробирался светло-коричневый худой таракан. Видать, сдуру сюда попал или сослали за плохое поведение. Не комната, а камера для нарушителей общественного порядка.

Марина встала, подошла вплотную. Маленькие коленки, проглянувшие между полами халата, были плотно сжаты, а ступни – немного врозь. У него бы так не получилось. Она осторожно положила руку на его голову, пригладила волосы.

– Ты, наверное, голодный? Давай покормлю.

– Спасибо, сыт.

– У сестры живешь?

– У проститутки. Мальчиком для личных утех. Кормят как на убой.

Рука оторвалась от его головы и медленно, будто давила на тугую пружину, опустилась вновь.

– Ты это серьезно?

– Серьезней не бывает. Живу на веселой такой блат-хате: три проститутки, два малолетних преступника и один совершеннолетний – я. Живем дружно, почти не ссоримся... по утрам.

– Как ты можешь спокойно говорить о таком?! Ведь они же...они...

– Плохие? – Он с издевкой посмотрел ей в лицо. – Потому что торгуют собой? Так все торгуют. Почти каждую семью возьми – по любви живут? А что ж это – не проституция узаконенная?.. То-то же. Поэтому дыши глубже: скоро и ты будешь заниматься проституцией, в лучшем случае, узаконенной.

– Не буду, – твердо сказала она.

Но не было твердости в ее невыразительном личике с близорукими глазами и темно-коричневым родимым пятном величиной с гривенник на правой щеке. Тот, кого выберет она, не выберет ее: значит, подергается, подергается – и заживет как все.

Словно угадав его мысли, она добавила шепотом:

– Рожу от любимого и сама воспитаю.

Так думают, пока не родят. Слишком развит в Марине инстинкт домашнего очага, а очаг без мужа – ну, никак не получается.

– Ребенку, между прочим, отец нужен. По личному опыту знаю.

– Сереж, а ты любишь детей? – спросила она после паузы.

– Нет.

– Это потому, что своих нет. А когда будут... Представляешь, малюсенький такой ребеночек – и вылитый ты...

– Не представляю и представлять не хочу, – оборвал он ее. – Все – уходи.

Она сжала его волосы, точно пыталась не дать вытолкнуть себя из комнаты. Сейчас начнется. Не глядя на Марину, взял ее за руку и заставил ее сесть рядом. Сидя удобней плакать.

7

Третья застава расположилась на склоне сопки у дороги, поджидала первую и вторую. Передышка после взятия пуштунской базы затянулась, и, чтобы десантники не потеряли форму, каждый день их гоняли на занятия по боевой подготовке. Обычно одна застава занимала круговую оборону, а две другие атаковали ее. Сегодня занимались порознь, но возвратиться на точку должны были вместе.