Время перемен. Часть 2

Как мы бежали по горящей крыше (или Степка меня нес?), не помню. Но точно как-то бежали, потому что на земле я себя вижу уже в самом конце северного крыла. Здесь огня не было, только чуть вибрировала земля и слышен был покрывающий все человеческие крики низкий гул:

– У-у-у-у-у…

– Стоять можешь? – спросил Степка и поставил меня на ноги.

Я кивнула.

– Слышишь? Понимаешь меня?

Я кивнула опять.

– Тогда иди огородами в Черемошню, к Светлане, – велел Степка. – Там жди. Я пока тут помелькаю да все разведаю. После прибегу.

Исчез в гудящей, подсвеченной изнутри темноте. Я пошла прочь. Наверное, опять потеряла способность слышать, потому что на Груню натолкнулась как на столб. Вряд ли она не пыталась меня окликнуть. Если речь от страха забыла, так хоть помычать могла или петухом заорать.

Дала мне воды в крынке. Только тут я поняла, как хочу пить. Выпила все, меня тут же вывернуло черной желчью. Груня принесла еще. Вода пахла тиной. Где она ее черпала? В пруду? В канаве? Не знаю. Я не понимала, где мы. После третьего раза мне полегчало, хотя руки и ноги дрожали, а в пустой голове остался тоненький противный гул.

Где-то размеренно бил колокол. Я его уже слышала прежде, во сне.

– Куда ты пойдешь?

– В Черемошню, к Светлане.

– Не ходи. Мужики озверели совсем, между собой передрались, усадьбу разграбили, коров, овец порешили. Тебя увидят – тоже убьют.

– Уже убивали. Но не мужики, – сказала я и засмеялась.

– Что ты говоришь? – Груня не поняла, в темноте ей плохо видно мое лицо, она не может читать по губам.

Я огляделась, нашла сторону, с которой лился сквозь черные деревья золотой, невещественный свет. Повернулась туда лицом. Как могла, рассказала Груне. У нее глаза стали как полтинники.

– Зачем это он?

– Я идиотка, цыганское отродье. Он меня сразу невзлюбил. За что? Будто ты не знаешь. Вот тебя мать отчего не любит?.. Да, еще. Отец хотел, чтоб он на мне женился. Потом. А у него невеста есть. Красавица. Сейчас ему от меня избавиться – самое время. Имение, деньги, все – ему. Им с Юлией…

– Ох ты, господи, – покачала повязанной платком головой Груня, подумала и решила: – Тебе теперь вовсе нельзя в Синих Ключах оставаться. С ним. Он случай найдет.

– Знаю. Даже когда утихнет все. Отца убили. Пелагея сгорела. Подтвердить некому. Моим словам сроду не верил никто, и не без причины. Все в его руках. Что ж делать?

Груня еще подумала, помяла пальцами тугие щеки (это у нее привычка осталась, мы ей раньше щеки вдвоем разминали, чтоб она говорить могла), потом сказала:

– Знаю. К колдунье на овраг пойдем. Туда самый злой мужик не сунется. А дальше поглядим. Может, Липа чего и присоветует.

Звуки вернулись. Глухо и тяжко стонет в верхушках деревьев. Это ветер. Когда он смолкает, всюду шуршит и шепчет, как будто бегают маленькие зверьки с острыми коготками. Это дождь. Он начался перед рассветом. На стволах и во мху мертвые синевато-зеленоватые огоньки. Иногда откуда-то из глубины леса несется пронзительный, размытый дождем визг. Все время кажется, что кто-то идет за нами. Мы с Груней едва влачимся, оскальзываясь на мху и камнях с синеватым ящеричьим узором. Груня ничего не слышит, но озирается тревожно. Пытается прочесть по моему лицу, потом не выдерживает, спрашивает:

– Что это, Люшка?

– Ерофеев день! – ору я прямо ей в лицо. – Нечисть под землю проваливается!

Груня быстро, мелко кивает и крестится. Она знает про Ерофеев день.

У Синих Ключей я словно обретаю новое дыхание. Груня падает на скамью, а я встаю на колени у своего маленького ключика, плещу в лицо холодной, чуть солоноватой водой. Кажется, что вместе с сажей, потом и слезами с меня слезает старая кожа. Как с ящерицы. Над Дедушкой – самым большим ключом – столбом завивается синеватый пар. Груня указывает на него пальцем, морщится от страха.

– Синеглазка с ледяным сердцем вылезать собирается! – кричу я. – Зима идет! Ее время! Чтоб сердце не растаяло!

Груня переводит на меня указующий палец.

– Ты – Синеглазка, – говорит она. – Синие глаза, ледяное сердце.

Я начинаю смеяться и не могу остановиться. Падаю на мокрую землю, лежу на боку, свиваясь в клубок так, что колени ударяют по зубам, и распрямляясь обратно. Груня смотрит со страхом, не приближаясь. Я понимаю, что умираю, но это нисколько не трогает меня, не вызывает протеста.

«Вот и кончились Осоргины», – звучит в моей голове холодный и насмешливый голос отца.

Вдруг кто-то огромный сильно толкает меня в бок. Глухо урчит брюхом и выдыхает огнем прямо в мое мокрое, уже смертно-обледеневшее лицо. Неужели и вправду леший?!! Я дико ору и возвращаюсь в себя от ужаса и любопытства.

Груня помогает мне подняться. Она боялась меня, но не боится лешего?!

– Чить, чить, Голубка! У-ушла, девочка! – строго и гнусаво говорит Груня и отцепляет Голубкины зубы от рукава своего старого зипуна. – У-ушла! Я ж ей помогаю, не видишь разве?

Когда я обретаю способность видеть, мир кажется значительно ярче, чем был до моего падения. Может быть, это рассвет?

– Груня? – зову я.

– Что? – Груня дотрагивается до моего лица и тут же отдергивает пальцы. – Лед!

Голубка дышит мне в ухо, обнюхивает, как будто тоже наново знакомится. Темноту за оврагом размыло вязкой синевой. Я чувствую себя странно, но вовсе не так плохо, как прежде. Мне почему-то хочется сказать: